Забытый вальс - Энн Энрайт

Мой седеющий мальчик.

Комплименты он делает совсем не за то. Не за твои старания, не за нарядное платье, украшения, прическу. Нет, он хвалит то, что тебя смущает, и от этого смущаешься еще больше.

— Что скажешь?

На последней ступеньке лестницы, перед выходом. Мой восторженный взгляд раздражает его.

— Удачная помада.

Теперь мой рот всегда в центре внимания. Не надо было пересказывать тот разговор в хосписе. Теперь-то я знаю. Теперь я почти ничего не рассказываю.

Бедный мой ободранный рот!

Шон Питер Валлели, родившийся в 1957 году, выученный в несносности Отцами Святого Духа, воспитанный в несносности своей матерью Марго Валлели, которая любила сыночка, само собой, но сожалела, что он ростом не вышел.

Порой он насмерть утомлял своим неумением проигрывать.

Мне всего тридцать четыре года. Иногда я ловлю себя на этой мысли. Мол, время еще есть. Жирок на груди Шона порой вызывает такие мысли. То есть жирка совсем мало, и нисколько меня это не беспокоит, но чем-то неприятна эта жировая прослойка, требует лишнего усилия. Я бы и не вспомнила об этом, если б Шон не оглядывал меня с ног до головы так, будто зеркало ничего такого ему не говорило.

И вдруг, словно догадавшись о моих мыслях:

— Посмотри-ка на себя! Тебе уже пора. Тебе пора.

— Что пора?

— Не знаю.

Слово «ребенок» запретно для нас обоих.

— Ничего мне не пора, — говорю я, соображая: вот и предлог избавиться от меня.

И еще: очередной его приемчик.

Я вернулась как-то в субботу поздно, засиделась в «Рейнардсе» с Фиахром, болтая ни о чем, как в добрые старые времена. Спотыкалась по спальне и, да, здорово нашумела, пока разделась, забралась в постель и прижалась к Шону.

Шон, который давно уже уснул, такого безобразия не потерпел. Что там было, не помню, где-то между второй попыткой его поприжать и третьей я отрубилась. Проснулась, наверное, часа через два в диком испуге — подозреваю, он меня хорошенько пихнул. Шон лежал в темноте с открытыми глазами, вероятно, все два часа так лежал. И теперь заговорил. Говорил ужасные вещи. Опять-таки в точности не помню, но вскоре мы уже разводились, орали, поспешно напяливали халаты, хлопали дверьми. Началось с Фиахра и затронуло все, распространилось мгновенно, как лесной пожар.

Ты всегда.

Я никогда.

Вот что с тобой не так.

Как двое супругов, вот в чем ужас-то. Хотя кое-какие отличия имелись. Скажем, Конор всегда на высоте, а Шон на этот счет не заморачивается. Говорит, на вершинах воздух чересчур разреженный. Он не огорчается — он лупит в ответ, обдает холодом, и в итоге я убегаю рыдать в соседнюю комнату или пытаюсь его задобрить. Пристраиваюсь рядышком в тишине. Ласково глажу. Беру инициативу на себя. Приманиваю его.

И вот тогда он впадает в мировую скорбь.

Ну и ладно.

Зато примирение сладко.

И хотя я порой горюю по тому будущему, которое не сбудется, по всем пухлым младенцам, не рожденным мной от Конора Шилза, мне не кажется таким уж эгоизмом сохранить все как есть, нерушимо, прекрасно. Держаться за то знание, что мы обретаем, глядя друг другу в глаза.

Ну как еще объяснить?

Я думала, жизнь станет другой, но порой это словно та же самая жизнь, только во сне: другой мужчина вошел в ту же дверь, другой мужчина повесил плащ на крючок. Он возвращается домой поздно, он тренируется в качалке, торчит в Интернете, мы перестали ходить в ресторан и ужинать дома при свечах, мы вообще почти не ужинаем вместе. Не знаю, чего я ждала. Что на этот раз не придется заполнять квитанции, что волшебным образом исчезнут скособоченные кухонные шкафчики, что Шон, входя в спальню, будет включать ночничок, а не ослеплять меня люстрой? Шон существует. Уходит утром, приходит вечером. Забывает позвонить мне, когда задерживается, и ужин — барашка от «Батлерз Пэнтри» с чечевицей — приходится подогревать в микроволновке. Он читает газеты, много газет, и в этом нет ничего страшного, но его недоступность, мужская недоступность вообще доводит меня до исступления.

Они как будто не замечают тебя, если ты не торчишь прямо перед глазами. Я-то думаю о Шоне все время — и когда его нет, тоже думаю: кто он и какой, где он сейчас и чем его порадовать. Обволакиваю его своей заботой. Все время.

И он входит в дом.

Шон в саду моей сестры в Эннискерри, спиной ко мне, лицом к пейзажу, поблизости рябина, веревка от качелей запуталась в ветках, тогда еще не ветках — сучках.

Теплый день, я выпила шардоне. Только что вернулась из Австралии, влюблена, всю душу вкладываю в мероприятие в Эннискерри, в этот праздник с соседями и детьми. Человек на краю сада — всего лишь небольшая прореха в гладкой ткани моей жизни. Я все залатаю, соединю, если только он не обернется.

Шон в пижаме у окна, морозные узоры расцветают на стекле. Или он стоит у окна в ярком летнем свете, его спина — сложная мозаика мускулов и выпирающих костей, спина молодого человека, и я мысленно заклинаю: повернись!

Или: только не оборачивайся!

Неделями я ждала его звонка, месяцами ждала, когда же он наконец уйдет от Эйлин. Неправдоподобное одиночество. Я жила с этим одиночеством, я танцевала с ним вальс. Я дошла до совершенства в этом искусстве в прошлое Рождество, задолго до того, как он объяснился с женой.

К тому времени дом в Тереньюре ждал покупателя уже четыре месяца. Людской поток проходил через дом, потенциальные клиенты открывали шкафы, приподнимали уголки ковров, принюхивались. Моя гостиная, диван, на котором я сидела, кровать в маминой спальне — все они были (и до сих пор остаются) выставлены в Интернете, любой желающий может вызвать кликом и кликом изгнать лестницу, с которой мы скатывались на пузе, темную спальню над гаражом, пятно вокруг выключателя. На одном форуме высмеивали цену дома, но больше я ничего не узнала о мыслях потенциальных клиентов. Какой-то покупатель-одиночка, возможно инвестор, долго суетился, но так и не заключил сделку. Супружеская пара с детьми сбивала цену, а потом пропала. Посреди всего этого наступило Рождество. Без папы, который испортил бы к вечеру праздник. Без мамы, которая исправила бы все, что папа напортачит. Без сестры — она со мной не общалась. Мой возлюбленный вернулся в холодное лоно законной семьи и сидел там в бумажном колпаке.

Весь день я рисовала себе эти картины: дочка пристроилась у его ног, впервые в жизни набирая электронное письмо: «Привет, папочка!» Жена возится на кухне, волосы прилипли ко лбу в парах брюссельской капусты. Его сквернавка-мамаша блестящим глазом поглядывает вокруг себя.

Жалкую елочку я примостила в углу гостиной. Пластиковая игрушка, воткнешь вилку в розетку — и до самой верхушки засверкают оптоволоконные иголки. На завтрак я приготовила себе сэндвич и выпила чай. Подумывала сходить куда-нибудь, но не заставила себя выйти из дома. Кое-какие машины на дороге виднелись, но все эти люди ехали в гости друг к другу, даже таксисты усадили рядом на пассажирское сиденье жен, а на заднее — детишек.