Забытый вальс - Энн Энрайт

— Ты не потрудился приехать, ты там даже не показался.

От облегчения она перешла на крик. Диагноз, когда до него дошло дело, был и очень обнадеживающим, и очень тревожным — что-то туманное. Доктор Прентис считала, что Иви перерастет приступы. Опухоль не обнаружилась, умереть она не умрет, разве что во сне, внезапно, ни с того ни с сего, или в ванной, или на улице под машиной, или дома, если приступ случится, когда она будет стоять у огня. С девочкой все в порядке, кроме того, что не в порядке. Лекарства можно принимать или не принимать, будут приступы или их не будет — ваш выбор.

— Большинство людей, — по-доброму, хоть и резковато сообщила доктор Прентис, — предпочитают второй вариант.

Таблетки сбивали Иви с толку — по крайней мере, Эйлин считала, что всему виной таблетки. Послушная, даже покорная девочка впадала в ярость и закатывала истерики. Особенно по утрам — ее очаровательная рассеянность перерастала в нечто зловещее. Эйлин боялась, что у дочки галлюцинации.

— Галлюцинации? — переспрашивал Шон.

Ребенку четыре года, она все время фантазирует. Но Эйлин замечала, что Иви вдруг останавливается посреди улицы, непонятно отчего вздрагивает. Время от времени проводит рукой по глазам, будто стряхивая паутину. Говорит странные вещи. Что это — «хвост» от купированных приступов или побочный эффект лекарств? Про себя Шон думал: не то и не другое, а симптомы тревожности Эйлин; однако оба внимательнее вслушивались в детскую болтовню.

После многих месяцев волнений и пристальной заботы и еще сотен часов в Интернете Эйлин решила прекратить прием лекарств.

— Пусть моя малышка вернется ко мне! — заявила она.

Ее тревога сделалась невыносимой. Слишком долго и слишком сильно она нервничала — тревога вышла из берегов.

— Это уже не Иви, — твердила она. — Я не узнаю свою дочь.

Ей всего четыре, возражал Шон. «В этом возрасте меняются с каждым днем, — говорил он. — Она и не может быть прежней». На что Эйлин отвечала: «Ты что, ничего не замечаешь?»

Итак, Иви отлучили от лекарств, и после многих дней напряженного ожидания припадок чуть ли не принес им облегчение. День изо дня, из недели в неделю бдеть, ловить каждое движение, ждать щелчка в ее мозгу, пугаться тени, пробегающей по дороге, когда деревья на обочине ломтиками нарезают солнце. Какой-то запах, Иви? Ты что-то видишь, Иви? О чем ты задумалась, деточка?

Приступ случился в детском саду, куда Иви теперь водили на день. Воспитательница и глазом не моргнула. Произошел инцидент. Она справилась.

— Я просто взяла ее на руки и держала, — отчиталась она. — Бедный мышонок.

За эти слова Шон и Эйлин дружно ее невзлюбили.

— Коровища! — бранилась Эйлин по пути домой.

Реальность вновь сдвинулась: в этом мире вполне обычен ребенок, у которого без тебя случается припадок. Их ребенок. Их прекрасная, такая настоящая Иви.

Спору нет, Эйлин, это чудо рациональности, повела себя совсем не рационально, решив покончить с этой чушью раз и навсегда. Она посадила Иви на диету. Особая медицинская диета. Их больница не вела подобную программу, однако в других ее применяли, хотя, признаться, для случаев потяжелее. Кетогенная диета, вроде Аткинса,[37]только страннее и жестче. Судя по всему, главное в ней — по графику подавать точно отмеренные порции взбитых сливок. И ни единого углевода. Ни-ка-ких углеводов. Ни яблочка, ни капельки соуса к печеным бобам. Одна молекула — и ребенок, изрыгая пену, повалится под ближайший автобус.

Надо было ее отговорить, вздыхал Шон. Надо было почаще разговаривать с ней, чтобы она — Эйлин — не оставалась в одиночестве. Но ему казалось, это не остановить. Да и, в конце концов, что уж такого ужасного во взбитых сливках? И он предоставил Эйлин поступать как считает нужным.

Диета не исцелила. Иви, как могла, нарушала правила, к тому же детсадовская воспитательница, подозревал Шон, из жалости подкармливала ее леденцами. Каждый понедельник они начинали заново, а к четвергу от Иви вновь пахло сахаром. Эйлин выбегала в соседнюю комнату, брала себя в руки, а затем проводила беседу:

— Мышка-мышка, мы же с тобой знаем, как работает твой мозг?

Однажды вечером, обнаружив за спинкой дивана целую горсть персиковых косточек, Эйлин застыла и разрыдалась. Своими руками они губят дочь, сказала она; их чудесная дочка не приносит им ничего, кроме разочарования, а диета сделала из нее законченную лгунью и воровку. И хотя Эйлин отчетливо видела, что происходит, исправить она ничего не могла, и Шон тоже ничем не мог помочь, разве что стоять за пределами заколдованного круга и твердить жене, что все обойдется. Уже было понятно, что ничего не обойдется. Все невыносимо, и в этом ее вина.

Именно в ту пору, в пору кетогенной диеты, я увидела Шона впервые на краю сада моей сестры в Эннискерри. Не знаю, о чем он думал в ту минуту. Об Иви, или о работе, или о девушке на работе. Может, просто любовался видом или прикидывал стоимость домов от этого сада и до самого берега. Может, вздыхал по моей сестре Фионе, такой красивой и грустной. Или вовсе ни о чем не думал. Мужчины ведь часто так говорят:

«О чем ты думаешь?» — «Не знаю. Вроде ни о чем».

Одно ясно: если он и думал об Иви, то разве что абстрактно, ведь когда она возникла за его спиной, маленькое личико было вымазано чем-то липким, лиловым — очередная ворованная сладость.

— Господи, Иви! — вздохнул он и беспомощно следил, как Эйлин оттирает присохшую глазурь бумажной салфеткой, а потом перевел взгляд на меня.

Разумеется, история Иви рассказана мне Шоном, а Шон не всегда говорит правду. Или не помнит в точности. Его послушать, так он впервые встретил сестру Фионы (так он в ту пору воспринимал меня) в лесу, с перемазавшимися в болоте детьми. Обо мне на той вечеринке, возле той ограды, воспоминаний не сохранилось.

Но как бы он ни запомнил историю Иви, что-то в этой истории никак его не отпускает. Он все пытается понять. Может, понять самого себя.

И потом, существует Эйлин.

Иви появилась в Тереньюре весьма вскоре. Вошла в дом и вручила мне помятый конверт, выразительно закатив глаза. С тем и упрыгала к старенькому никудышному телевизору, оставшемуся от Джоан. В конверте лежала инструкция, озаглавленная «Что нужно делать во время эпилептического приступа». К печатной инструкции прилагалась записка от Эйлин — тоже печатная, неподписанная, жалостная. Начиналась так:

«В четыре года у Иви была диагностирована доброкачественная роландическая детская эпилепсия (ДДРЭ). Сейчас этот диагноз пересматривается». Я прочла инструкцию и записку от начала до конца. Ни слова не поняла.

— Так что с ней? — спросила я Шона.

— Ровным счетом ничего, — ответил он. — Она в полном порядке.