Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

стен украшали нарисованные горошины размером с тарелку. Самая большая из них парила точно по центру среди остальных и выглядела как Земля. На другой стене не было ничего, за исключением креста, который был написан так, что казался трехмерным. Три пестрых, разного размера дивана и кресло-мешок занимали большую часть пространства в дальнем углу (непосредственно рядом с ними стоял мини-холодильник, где, по моему представлению, хранились сок и фруктовое мороженое для детей, в то время как в моем детстве учебные комнаты состояли из четырех стен и потолка, то есть самого необходимого) и бело-розовой кафедрой, за которой стояла Лили. Она улыбнулась мне едва уловимым движением губ и отчужденными глазами. В помещении было прохладно из-за кондиционера, в то же время я уловил поток тепла, идущий от нее. Какое-то безвредное и успокаивающее излучение. Я сделал шаг-другой в ее направлении, и, казалось, свет в комнате то ли оттолкнулся от меня, то ли бросился к ней, сложно сказать наверняка. Чернильные ресницы, хлорофилловые радужки. В глазах сквозила не только отчужденность, но и чрезмерная созерцательность ненарушенного окружающего мира. Они скорее принадлежали райской птице, а не обычному млекопитающему. Ее взгляд выдавал тягу к знаниям. Россыпью кардамоновых веснушек под глазами и широкой переносицей она была похожа на подростка, но я знал, что это впечатление обманчиво. Нижняя, более пухлая губа, выпячивалась не от недовольства, а от уверенности в себе. Темно-бордовое платье, прикрывавшее практически всё тело, само по себе источало непоколебимость благопристойности, хотя я уже заметил это по ее безупречной осанке.

Она спросила:

— Вы потерялись?

Она произнесла слово «потерялись», словно имела ввиду обратное, что она нашла меня. В некотором смысле так оно и было.

— Меня зовут Питер, — сказал я, массируя ладонь левой руки большим пальцем правой. — Я пришел послушать.

Она слегка подняла выпуклый подбородок:

— Узнать что-то для себя?

— Надеюсь.

— У нас есть замороженные сладости. Угощайтесь, — она указала подбородком на мини-холодильник. Едва заметное движение, но я увидел, что ее глаза не только поглощают свет, но и питаются им, пытаются получить нечто, чего не было ранее, нечто, в чем она так отчаянно нуждается. Однако я понимал, что тусклому искусственному освещению комнаты подобное не под силу.

— Я подразумевал, что пришел посмотреть, как вы преподаете. У вас особый подход к детям, как мне рассказывали.

— У меня? Да нет, что вы.

— Но вы можете задействовать Святой Дух?

— Могу позволить Святому духу задействовать их. Присаживайтесь, пожалуйста.

По какой-то до сих пор необъяснимой причине я выбрал кресло-мешок, и, вне всякого сомнения, на протяжении всего выступления Лили и последующего обсуждения выглядел нелепо. Она невероятно ладила с детьми, словно те были ее собственными. Никогда не доводилось видеть такой увлеченности. Она их загипнотизировала. Хотя, безусловно, Святой Дух играл некую роль в данном богословском обучении, я знал, что нужно отдать должное манере преподавания Лили. Тому, как она наклонялась к ученикам или становилась во время общения на колени. Тому, как она задавала вопросы, как искренне хотела знать их собственные мысли вместо того, чтобы направлять те в определенное русло. Ей отвечали все дети, все до одного, и я ощущал ее близость с ними. Всё это время они были ее детьми. В течение занятия она бросила взгляд на меня тридцать шесть раз (я считал). И каждый сопровождался чуть заметным поднятием правой брови. По крайней мере, подумал я, она находит меня забавным.

Тема занятия была не совсем обычной, возможно, лишь по случайному стечению обстоятельств. Она рассказывала детям о Святом Петре, моем тезке и одном из апостолов Христа. Святой Петр, считая себя недостойным принять смерть подобно Господу, попросил, чтобы его распяли на перевернутом кресте. Должен признать, что, возможно, слышал лишь половину из того, что она говорила. Я был просто очарован ее чертами лица и движениями. Грех, знаю. Но время показало, что это была любовь, а не похоть, и поэтому я знаю, что Он меня простил, по крайней мере, за это. Мне бросилось в глаза, что, когда она говорила, чуть покачивая головой, ее волосы казались бесконечным каскадом завитушек, каждая цвета мокрого грецкого ореха. Иногда она продевала палец в локоны и туго наматывала у основания. Я не видел, но мог представить, как на коже появляется красная линия, такое было впечатление. Я задавался вопросом — виной тому тревога или нервозность из-за общения с учениками, но потом решил, что причина во мне. В нелепости того, как я сидел на неожиданно твердом кресле-мешке, не проронив ни слова, лишь выпучив глаза. Как я понимаю уже сейчас — вид у меня был весьма странный. Я принял за интерес ее взгляды украдкой, но тогда я их даже не рассматривал как симптомы застенчивости. Как оказалось, я ее действительно заинтересовал. Ближе к концу занятия, когда, казалось, источник детской энергии истощился и они все попадали друг на друга, словно тряпичные куклы, которыми устали играть великаны, она пригласила поучаствовать и меня.

— Не против?

— Не против, конечно, — ответил я, не понимая, на что именно соглашаюсь.

Она улыбнулась со знающим видом, и веснушчатая мягкая луковица ее носа расширилась и сжалась.

— В конце концов, Петр — это и мое имя тоже.

Сейчас она уже понимала, что я дразню ее, и не был уверен, нравится ей это или нет, но она говорила шутливым тоном.

— Вы выходите из игры, Питер. Тщеславие — это отвратительно.

Она окинула взглядом детей и те прыснули смехом. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что один ребенок не выказывал такого уж рвения. На нем был костюм-тройка, как у миниатюрного джентльмена, и модная стрижка «под горшок». На его лице читалось, что выход из игры вполне реальная перспектива, вероятная и позорная угроза в этой комнате и, возможно, в его жизни в целом. Глядя на его выражение, я понял, что Лили строга. Она требовала уважения, не только словесно, прошу заметить, но и посредством действия…

21-е февраля

Я уже знал, как сильно мне не хватает Лили, матери моей пропавшей дочери, по которой я так тоскую, моей прекрасной крошки, но воспоминания об этом маленьком стойком ребенке наводят меня на мысль о неких темных пятнах в наших отношениях. Если я делал или говорил что-то не так, она становилась не то чтобы какой-то другой, а вообще переставала быть собой. Она закрывалась и окружала себя какой-то официозной аурой. Казалось, гнев и негодование с огромным трудом сдерживает узкий свод ее тела. Один эпизод случился в церкви, когда нам повстречалась новообращенная — незамужняя дама