От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Когда умерла мамочка, Ирочка вернулась в пустую квартиру, взяла на руки годовалого Алика и так и ходила с ним — почти всю ночь.

Когда Алик вырос, он женился на девочке со злыми глазами, и они сняли квартиру — подальше от Ирочки. У них родился мальчик, но девочка не желала делиться радостью с Ирочкой, и Ирочка не стала уходить с работы, чтобы нянчить внука.

Сейчас она стояла у окна, и видела стену дома, выстроенного на детской площадке, на которой давно гуляла Ирочка с Аликом. В окнах шла веселая чужая жизнь, гремела музыка, мужчины курили на балконе, а женщины примеряли платья перед зеркалами шкафов. Задернув старые шторы, Ирочка легла в кровать и включила ночник. «Письма к незнакомке», прочла она и подумала — наверное, мне стоило читать о чем-то другом? Про мушкетеров, хотя бы.

Поженились они по любви назло всем. Надя была старше Игоря на четыре года, и уже закончила актерский, и была принята в труппу столичного театра, а Игорь только поступал и волновался, боясь улететь в армию больше, чем провалить экзамен. Наденька была веселая, тощая и глупая. Но красивая. Игорь же был весь ладно скроенный и печальный, как мальчик индус из неподходящей героине касты. Он смуглый был, пальцы тонкие, весь чуткий — дотронься — зазвучит. На флейте играл. Когда он поступил, в общежитии гуляли на радостях, и Наденька, москвичка, зашла к «своим» — пьесу вернуть. И завертелось. До того завертелось, что сначала Надя Игоря домой к себе привела, а там что? Хрущовка, две семьи друг у друга на голове, парализованная бабка и три собаки. Какая флейта? Пошли жить к Игорю — там еще смешнее, с утра до утра все гудит, кругом секс, свои-чужие, не разберешь, и пьянство в перерывах на сессию. Помыкались они так год, театр Наденьке комнату дал, за что Наденька, в виде благодарности театру, забеременела. Конечно, скандал — на нее два спектакля поставили на Малой сцене, и хороший ввод в основной репертуар, за такое ноги худруку целуют, а не детей рожают. И Игорь на 3-м курсе, дальше диплом, и показы, какие дети? Наденька рассудила правильно — театра в жизни еще много будет, а детей может и не быть, и родила Аньку. Анька оказалась с первых дней жизни ребенком вдумчивым, не мешала Наде зубрить роль, даже не нужно было уши затыкать — так, коляску качай ногой, и все. Кормить только не забывай. А соседки тоже — кто актриса, кто художница, все театральные, все понимающие. Анька так и кочевала — от одной к другой. Росла. Игорь тоже вырос неожиданно для самой Нади. Попал в обойму — снялся удачно, оказалось, что еще и петь может, и гитару держит правильно. Какая тут Наденька? Тем более — с Анькой? У Нади ушла веселость, апатия началась, страдания. Как так — бросил? Стихи пробовала — сначала писала, потом поумнела, читать начала. Влезла чудом в двухсерийную ленту на телевидении, замелькала по экранам, влюбилась в архитектора, который им на Мосфильме декорации строил, и уехала с ним в Германию, потому, как он немец был. Из Поволжских, правда. А с Анькой — куда? бумаг по горло. Вот, Наденька и привела Аньку к Олегу — ладно, что муж бывший, отец-то настоящий? Тот удивился, но взял. Аньке у папы даже больше понравилось, очень уж его нынешняя жена Аньку баловала. А время пошло-побежало, Надя уж в Германии совсем обустроилась, а тут архитектор ее заболел и умер. Сердце. Наденька, как отревела свое, назад, за Анькой. А дочка нет — держится за отца, и наотрез — не поеду никуда, и все. Так и вернулась Наденька в чужую страну Германию, купила себе собаку и вышла за другого немца. А Анечка выросла смешной такой, тоненькой и смуглой, как индийский подросток, и учится играть на флейте. Вот такая история.

В пятницу вечером толпа буквально внесла Наташу в вагон, и, как на беду еще — лопнула ручка у сумки, и она пыталась хотя бы ногой отпихнуть — убрать с пути, тут уж не о месте было думать. Так и стояла до Узловой полчаса, ругала себя, что не поехала с мужем пораньше, сейчас бы уже сидела бы дома, точнее — стояла бы. Но у плиты. После Узловой стало посвободнее, освободилось место, Наташа, неловко балансируя, извиняясь, буквально втиснулась между двумя мужчинами, и уснула мгновенно. Голова болела еще с четверга — менялось давление, а к пятнице стало совсем муторно, и ощущение несвежего белья, потного тела, сбившихся под шапкой волос раздражало её, старило её лицо, и вся она, то падая в обморочный сон, то выныривая из него, вслушиваясь в название остановок, казалась себе безнадежной старухой, заезженной жизнью. Вагон качнуло, Наташина голова качнулась тоже — и вдруг, ощутив под щекой плечо, Наташа заснула крепко, и дышала ровно, и ушла боль из головы, и почему-то стало легко и хорошо. Динамики хрюкнули — прибывает на конечную станцию… просим пассажиров… Наташа очнулась — вагон был почти пуст. Ой! — сказала она, — мама! А где я? Мужчина, на чьем плече она проспала почти весь путь, потянулся и сказал — конечная. Столбцы. Дальше ехать некуда. А вам куда надо было? Мне? — Наташа пыталась сообразить, насколько велика катастрофа, — мне в Ельцово… Давайте вашу сумку, оба попали. — Сосед ухватил Наташину сумку, и они вышли на пустой перрон. Была еще та дивная пора ранней осени, когда вечера теплы, но уже свежо и остро пахнет примороженной листвой, и хрустит лёд по краям луж. Они стояли вдвоем, в чужом городке, и смотрели на редкую россыпь огней вдоль железнодорожных путей. Что делать будем? — спросил мужчина и протянул руку — Игнат. Звонить, наверное? — Наташа вытащила сотовый, повернулась спиной к Игнату — не отвечает. Спит. И у меня — спят. Должен же быть здесь дом колхозника? — Игнат подхватил ее сумку.

Полусонная тетка, не взглянув на протянутые паспорта, дала каждому по ключу, замахала рукой — завтра, завтра деньги, и улеглась на банкетке. Номера были в разных концах коридора, и Игнат, донеся злосчастную сумку, встал рядом с дверью Наташиного номера, взял из ее ладони ключ, открыл дверь, и, не зажигая света, вдруг притянул к себе Наташу, снял мокрую от дождя шапку с ее головы, и Наташины волосы рассыпались, а он собирал их в узел на затылке и все целовал её лицо, и Наташа поняла, что она плачет, до того ей захотелось, чтобы именно этот, неизвестный еще несколько часов назад Игнат был ее мужем, и она все пыталась в полумраке поймать выражение его глаз, но только ощущала что её, такую правильную, такую рассудительную и верную жену, захлестывает с головой, да так, как этого не было никогда в редкие ее служебные романы, что она просто погибнет, если ЭТОГО не случится немедленно, и ЭТО случилось, и чужие гостиничные простыни пахли дешевым стиральным порошком и чужими духами, и в номере было душно, и, когда она, наконец-то, пошла принять душ, споткнулась об эту чертову сумку, и расшибла коленку, а Игнат выбежал, и глупо дул на ссадину, и носил её на руках, а душ был холодный, но от него было жарко, бесконечно жарко… Утром Наташа проснулась от стука в дверь — дежурная по этажу просила «документики» и «оплатить». Игната не было. Валялась на столике смятая пачка сигарет со страшной картинкой «импотенция». Наташа заплакала, жалея себя, и понесла, держа двумя пальцами, пачку — выбросить. Пачка была разорвана, а внутри ручкой был написан номер сотового, и одна буква «И». Какая пошлость, — сказала Наташа и разорвала пачку. И пошла искать магазин — купить новую сумку.