Лунная опера - Би Фэйюй

В конце концов Тунань заговорил первым:

– Ты уже несколько дней не был дома.

Голос Тунаня, как и прежде, был жестким. Однако Тубэй обратил внимание, что брат уже не приказывал ему, говоря краткое «возвращайся». Количество слов всегда меняется в обратной пропорции к интонации. Выслушав его, Тубэй холодно заметил:

– Это уже не мой дом.

– Где мой дом, там и твой дом.

– Дом уже продан.

– То просто стены, если покупаешь новое жилье, то, понятное дело, нужно сначала продать старое.

– Продал – и хорошо. Я был бы только рад, если бы ты еще раньше продал все это гнездо семейства Инь. Я не смогу быть похожим на тебя.

– Ну и ладно. Возвращайся, я не собираюсь заставлять тебя быть таким же, как я.

– Ты меня не так понял. Я хочу быть таким, как ты сейчас, но быть одним из преемников Инь я не хочу. Нашел идиота.

– Пока у тебя есть старший брат, тебе не отвертеться.

– Можешь расстаться с этими мыслями. Мы с тобой – два совершенно разных поколения.

– Инь Тубэй!

– Отстань от меня. Тебе со мной уже и физически не справиться, уже силы не те.

– Сколько денег тебе нужно в месяц?

– Деньги не уничтожат мое желание зарабатывать на халяву.

– И кто же тебя будет кормить?

– Мое тело.

Тунань развел руками. У него уже не осталось слез. Он проводил взглядом своего младшего брата, который направился к выходу. Тубэй подошел к дверному проему за которым сверкало яркое солнце. Его юная фигура напоминала черный силуэт, наклеенный поверх светлого фона. «Какое-то и вправду реактивное поколение, черт бы их побрал, – сказал Тунань самому себе. – За какие-то несколько месяцев они успевают пройти весь твой путь».

Десять минут назад и самолет, и солнце еще находились в небе, но уже через мгновение они сообща приземлились. Когда Линь Хун выходила из салона, она повернула голову, чтобы взглянуть на светило. Вечернее солнце показалось ей большим и красным, прильнув к земле, оно выглядело нежным и обессиленным. По обе стороны от взлетно-посадочной полосы небрежно разрослась трава, огромное мягко-плюшевое пространство постепенно пропитывалось багрянцем закатных лучей, словно сгорая в невидимом огне. Тишина и спокойствие одновременно несли кипучую энергию. Посмотрев на солнце, Линь Хун увидела в нем всю гамму его горьких переживаний. В этой буйной агонии абсолютной самоотдачи скрывалось ощущение сопротивления или нежелания жертвовать собой.

Линь Хун уловила запах моря. Хотя оно находилось далеко от аэропорта, морской воздух целиком заполнил прибрежный город. Этот воздух отрезвлял и пьянил одновременно, создавая приятный антураж и ощущение приволья. Линь Хун два раза вдохнула всей грудью и тут же осознала, что ее отпуск наконец-то наступил. Отправляясь в дальнее путешествие, она практически никому не сказала, что остановила свой выбор на этом северном приморском городе. Линь Хун любила этот город. Его темно-бордовые здания на зеленых склонах холмов до сих пор сохранили насыщенный аромат колониальной эпохи. Этот аромат заставлял человека благополучно забыть про родные края или, по крайней мере, создавал у него иллюзорное ощущение о попадании куда-то в чужеземные страны.

Закончив наконец улаживать дело Цин Го, Линь Хун чувствовала, что ее физическое состояние уже на пределе. Цин Го работала корреспондентом в отделе литературы, Линь Хун всегда относилась хорошо к этой симпатичной и способной девушке. И кто бы мог подумать, что во время ночного рейда сотрудников общественной безопасности по сомнительным заведениям ее застукают вместе с поп-звездой из Гонконга. Этот певец, казалось бы, только вечером прибыл в Нанкин, скажите на милость, когда же они успели довести свое знакомство до постели? Желая действовать тихо и незаметно, Цин Го наделала так много шума. На самом деле то, что рейд зацепил номер поп-звезды, стало простым недоразумением. И можно было бы все легко замять, закрыв на это глаза, однако певец оказался с большим гонором. Коверкая китайский язык, он не прекращая орал: «Да ти знаись, кто я?» Сотрудники безопасности оказались в щекотливом положении, и из-за своего «не знаись» им пришлось «забрать его для установления личности». При таких вот обстоятельствах история Цин Го и обрела огласку.

Линь Хун работала главным редактором, и ей, как женщине, при создавшихся условиях ничего не оставалось, как лично вызвать Цин Го к себе на беседу. Жизнь Цин Го вела не очень строгую, Линь Хун кое о чем была наслышана. Но ей было непонятно, почему в присутствии Цин Го вроде бы умные мужчины превращались в откровенных идиотов. Хорошо бы расспросить ее об этом поподробнее и послушать информацию из первых уст. Разумеется, при кажущейся простоте такого рода вещи обсуждать непросто. Если Цин Го станет скрытничать, то сама Линь Хун не будет навязчивой и ограничится лишь несколькими дежурными воспитательными фразами. Когда Цин Го вошла в кабинет, у нее были распущены волосы, выглядела она, как всегда, прекрасно: ни намека на серьезный ночной инцидент, ни единого намека на стыд и раскаяние. Единственное, что увидела Линь Хун, мельком взглянув на собеседницу, так это абсолютно невозмутимое выражение лица. Ее безразличие не вписывалось ни в какие рамки. Прикусив кончик шариковой ручки нежно-желтого цвета, Цин Го спросила:

– Госпожа Линь, вы меня вызывали?

Ее вопрос прозвучал живо и энергично. Линь Хун присмотрелась к ней повнимательнее и поняла, что Цин Го вовсе не притворялась. Ничего не сказав в ответ, Линь Хун жестом пригласила ее сесть. Цин Го села. Линь Хун обратила внимание, насколько изящно она совершила это «приседание». Соединив вместе свои ножки, Цин Го в каком-то непостижимо сокровенном ритме устремилась вниз, это было действительно завораживающее зрелище. Эта девушка умела, казалось бы, самые обыденные движения наполнять удивительной грацией. Такому не научишься, это прирожденный дар. Линь Хун взирала на нее в своей обычной строгой манере, которая была уже досконально известна каждому, кто работал в редакции: всегда серьезная, величественная и невозмутимая. Интонация, походка, жесты, прическа, одежда и даже взгляд главного редактора Линь были неизменно выверенными, логичными, политически выдержанными, правильными и одновременно абсолютно одинаковыми на протяжении нескольких лет. Это придавало главному редактору Линь силу духа. С головы до пят, каждым своим словом и поступком Линь Хун подтверждала тезис о том, что «сила заключается в лаконичной простоте».

Цин Го заговорила первой:

– У вас что-то случилось?

– Это у тебя что-то случилось, – парировала Линь Хун.

Снова прикусив шариковую ручку Цин Го уставилась в потолок и задала встречный вопрос:

– Вы имеете в виду что я переспала с тем парнем из Гонконга?

Линь Хун ее фраза даже выбила из колеи, она никак не ожидала, что Цин Го совершенно невозмутимо употребит слово «переспать» как что-то само собой разумеющееся. Линь Хун не понравилось, что Цин Го избрала такой ни к чему не обязывающий стиль общения, а потому ее лицо стало еще более строгим. Направившись к порогу, она налила Цин Го стакан воды, а заодно плотно закрыла дверь. Цин Го приняла стакан, расплылась в улыбке, чуть пригубила и, слегка подавшись вперед, поставила стакан на стол. Возвращаясь в исходное положение, она воспользовалась случаем и откинула назад упавшую на грудь прядь волос. Это движение было исполнено еще большего изящества, нежели ее «приседание». И где только она научилась этим женским ужимкам? Отметив это про себя, Линь Хун тем не менее сохраняла невозмутимость. Сев на стул, она обратилась к собеседнице: