Тени, которые проходят - Василий Шульгин

Провинциальная русская печать. Что да кто? «Киевлянин»3 и «Курская газета»4. «Курская газета» платила аккуратно, потому что зависела от члена Государственной Думы Маркова 2-го. Ну, разумеется, платил аккуратно «Киевлянин». Остальные, числом около пятнадцати, которым я назначил минимальные ставки, ничего не платили. А зачем им было платить? Это были субсидированные издания, которым вовсе не выгоден был широкий тираж. При широком тираже необходимо много платить за бумагу. А так как это были патриоты своего кармана, то им было бы всего выгоднее, чтобы газета выходила в единственном экземпляре. Кончилось это тем, что у меня образовался долг ПТА в четыре тысячи рублей, т. е. примерно мое годовое жалованье как члена Государственной Думы. ПТА нажимало. Я поехал к товарищу министра внутренних дел Макарову с просьбой, чтобы подождали. Но Макаров поступил проще, но очень дота меня неприятно. Он вынул из несгораемого шкафа четыре тысячи рублей и сказал мне:

— Это из фонда, которым мы распоряжаемся безотчетно.

Однако взял с меня расписку. И это просто меня удручило. До той поры у меня никаких денежных счетов с правительством не было. Однако совершенно неожиданно я получил вскоре двадцать тысяч рублей.

От кого? От покойной моей матери. Мама при жизни положила семь тысяч рублей на имя малолетнего своего сына. Об этом я совершенно не знал. А деньги, лежа в банке, обрастали процентами и превратились в двадцатитысячный капитал. Эти двадцать тысяч были мне вручены моим отчимом Дмитрием Ивановичем Пихно, который знал об этой операции, но не трогал этих денег. Когда же в 1913 году он задумал строить сахарный завод, потребовалась мобилизация всех средств всей семьи.

Из этих двадцати тысяч я купил на десять тысяч акций будущего сахарного завода, четыре тысячи немедленно вернул Макарову и получил обратно свою расписку. Осталось шесть тысяч. Я их истратил, как тратятся неожиданные богатства. Две тысячи я дал моей секретарше за все ее большие труды и дружбу, на булавки. Она их истратила точно так же, как и я, совершенно неразумно. До той поры она одевалась в тряпочки и очень хорошо, со вкусом. Но, получив такую сумму с моим требованием истратить их на себя, она поехала в Киев к своей портнихе. И там они нашили много красивых вещей, но совершенно не подходящих для Петербурга по своей яркости. Петербург одевался строго. Поэтому после многих слез пришлось перекрашивать синие и красные шелка в черные.

Но все-таки осталось еще четыре тысячи. Я заплатил еще какие-то мелкие долги, затем купил себе хорошую пишущую машинку, лодочный мотор, диктофон, ну и истратил на какие-то поездки. И все.

Что такое деньги? Дело наживное и проживное.

Ценою «бешеных» денег я понял, почему русская печать перешла в еврейские руки. Почему же? Потому что русские журналисты, не лишенные даровитости, были лишены моральных качеств. А евреи, очень неприятные в некоторых отношениях, в делах были людьми дельными.

* * *

Я совершенно отвлекся. Возвращаюсь к теме своего повествования.

Итак, я хотел быть «министром пропаганды». Временное правительство передало в мое распоряжение ПТА5. Не теряя времени, я написал телеграмму-статью и 6-го марта разослал ее по тремстам адресам. Эта статья появилась во многих газетах России. Звучала она примерно так.

Цари ушли… Они простояли на своей царской вахте триста лет. И, наконец, устали. Устали и ушли, сдав свой пост другим. Они передали этот пост нам, т. е. Временному правительству. Что же будет теперь? Поблагодарив царей за их трехсотлетнюю службу России, мы взвалили на свои плечи государственное бремя. Мы будем продолжать их работу, внеся в нее изменения, соответственные нынешним событиям6.

* * *

Таков был первый и последний опыт «министра пропаганды». Но он оказался не под силу правительству князя Львова. Меня вежливо попросили вернуть ПТА прежнему владельцу — министру внутренних дел. Я не сопротивлялся, конечно.

Из трехсот адресов у меня остался один — газета «Киевлянин». С тех пор передовые статьи «Киевлянина» посылались мною по телеграфу. Это было гораздо лучше «специального корреспондента». Оставаясь в Петербурге, я был в курсе дел, и потому читатели «Киевлянина» осведомлялись вовремя, и даже иногда им предсказывалось, что будет завтра.

* * *

По условиям тогдашней жизни телеграммы передовые надо было посылать утром.

Моя верная секретарша, позабыв уже о своих неприятностях с портнихами, научилась писать телеграммы без предлогов и знаков препинания и без ошибок. Я диктовал, еще лежа в постели, для скорости. Большая «жемчужная» Божья Матерь смотрела и слушала. Конечно, мысли ее были мне тогда непонятны. Затем моя секретарша по морозу бежала на телеграф и сдавала депешу. Там ворчали, но принимали. Скоро у меня не хватило денег. Пока, наконец, «Киевлянин», который благодаря передовым телеграммам рос не по дням, а по часам, не понял, что это должно что-нибудь стоить, и прислал мне деньги.

* * *

Итак, «министром пропаганды» я не стал, но Временное правительство, быть может, чтобы позолотить пилюлю, позвало меня на одно заседание.

Я опять очутился в Мариинском дворце, в зале с хрустальной люстрой, таинственно звенящей, где были мягкие ковры и важные лакеи разносили кофе с булочками, что для голодающих членов «Особого совещания по обороне» было серьезным подспорьем.

Теперь вместо военного министра председательствовал князь Львов. На повестке дня был доклад министра юстиции А. Ф. Керенского. Доклад был коротким. А. Ф. Керенский предложил отменить смертную казнь.

Отмена смертной казни во время войны, когда люди гибнут тысячами и не может быть другого наказания, было нечто невиданное в летописях истории. Наполеон говорил: «Если армия взбунтуется, то надо расстрелять половину, чтобы спасти остальных». Мы как раз были в полосе военного бунта. Однако никто не возражал, и я тоже. Я только спросил А. Ф. Керенского:

— Александр Федорович. Предлагая отмену смертной казни, Вы имеете в виду вообще всех? Вы понимаете, о чем я говорю?

Он ответил:

— Понимаю и отвечаю: да, всех.

Я говорил о семействе Романовых, смутно предчувствуя их будущую гибель. После ответа А. Ф. Керенского я сказал:

— Больше вопросов не имею.

И смертную казнь отменили единогласно7.

Забегая вперед, скажу: бедный Керенский. Он действительно не был кровожаден. Прошло несколько месяцев, и в августовском Государственном совещании в Москве Александр Федорович трагически кричал:

— Я растопчу цветы моего сердца и спасу революцию и Россию8.

Под цветами своего сердца Керенский разумел отмену смертной казни, но ему не удалось спасти ни революции, ни России. Из этого я не делаю никаких выводов. Я просто повествую:

* * *