Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

в вязкую дремоту многодневного праздника, и уж тогда найти Сашу тем более станет невозможно.

Но он не открыл дверь. Телефон его по-прежнему был вне зоны действия сети. А Катя звонила и звонила в дверь, стучала и стучала, надеясь так пробудить его от глубокого сна, в котором он, она верила, пребывал. Устав, она сползла по двери вниз и села прямо на грязный пол. Сомнений не оставалось: Сашу еще не отпустили силовики. Что же предъявят ему? Неужто и в самом деле обвинят в оказании сопротивления органам правопорядка? Будет суд? Будет наказание? Сломают жизнь такому молодому и способному молодому мужчине? Катя сжала веки от отчаяния, и беззвучные слезы потекли по исказившемуся лицу. Должно быть, она уродлива в эту минуту как никогда, но как же ей это все равно, как все равно!

Решетка была концом, решетка была хуже смерти, повторяла она вновь и вновь про себя. Но почему? Почему? Да потому! Потому! Даже если отбыть наказание, как жить после этого? Как мужчине устроить свою жизнь? А что же она? Причем здесь она? И почему она плачет по человеку, которого сама же давно покинула? Ах, зачем он только ввязался в эти протесты и митинги, глупый, бестолковый, наивный Саша! Зачем собственными руками искромсал свою столь простую и удачливую жизнь? Но ведь… еще ничего не было решено, ничего не было известно! А вдруг он был в больнице с проломленным черепом? Ведь Валя же повредила руку! Неизвестность – какое страшное слово, это черная дыра, что засасывает в себя, лишая воли, лишая всяческих желаний и заставляя забыть обо всем, кроме того, как страстно хочется узнать правду. Все бы отдала, лишь бы только знать, где Саша, что с ним, куда бежать, куда звонить, чтобы отыскать его!

Лишь бы только они – силовики – не били, не истязали его. Последняя мысль оглушила Катю, и вдруг все те, за кого она недавно заступалась, показались ей извергами, преследующими простых людей, будто кто сдернул пелену с глаз, исказив прежнее видение жизни, и стало совсем невыносимо. Тогда Катя, сама не ведая, зачем, стала бить маленькими кулаками себя по голове, лишь минуту спустя поняв, что тем самым пыталась выгнать все эти дурные и столь преждевременные мысли из нее.

Выход был один: чтобы навсегда избавиться от этой испепеляющей боли, нужно было принять самый страшный, самый мучительный исход, принять и понять, как жить с ним. Пусть его арестовали, пусть предъявили обвинение, пусть даже поколотили. Его вылечат, он поправится, будет суд, а дальше – несколько лет – и он все равно будет на свободе. А что же она? Она никогда больше не оставит его, никогда, в последнем Катя была особенно твердо уверенна. Пусть это будет совсем не та радужная и светлая жизнь, которую она рисовала себе когда-то в детских мечтах, но все-таки другого пути не было, ведь исчезновение Саши открыло ей мучительную правду: она… любила его. Безо всяких оттенков: искренне, глубоко, непоправимо, безотчетно – просто любила, и все, как любят мать или отца, брата или сестру. Это была данность, неотъемлемая часть ее сердца, как клапан или перегородка. Разве важно, как любишь близких, разве от этого что-то изменится? Ты все одно никогда не предашь их, говорила себе Катя. Стало быть, не имела права она предать и Сашу.

А затем позвонил Леша, сообщил, что скоро выйдет из метро, просил прийти к нему в кафе у станции, обсудить дальнейший план действий. Катя, удивительно быстро справившись со слезами (ведь она ненавидела минуты, когда распускалась и жалела себя!), покинула подъезд. Вновь заморосил мелкий противный дождь, и маленькие его холодные капли потекли по лицу и ее темным волосам. Если бы пошел настоящий ливень, не ведающий границ, он вымыл бы свинцовую тяжесть с бездонного неба, он открыл бы путь к лучезарному солнцу и все проникающим его переливам, но нет! Неизвестность опутывала ее своими сетями, будто говоря: рано рыдать, но и рано радоваться. Впереди были часы терзаний и полного неведения.

В вечер митинга я оказался в самой гуще драки, именно поэтому меня так долго держали у себя силовики; они пытались запугать меня и других ребят, очевидно, полагая, что подобными методами отобьют у задержанных всякое желание участвовать в будущих сходах. Несколько раз пересматривали видео драки, но зацепиться было не за что. В минуту, когда силовики стали скручивать руки мирным митингующим, я был на грани: и без того раздираемый яростью, казалось, я только того и ждал, чтобы сцепиться с кем-то, кулаки сами просились в драку. Но дальнейшее предопределило мою судьбу. Совершенно неожиданно для себя, когда кто-то из митингующих первым ударил омоновца, во мне будто сработала защелка, и я вдруг понял, что нельзя, ни в коем случае нельзя оказывать им сопротивление, пусть я в своих же глазах буду трусом, пусть не последую примеру самого отчаянного из нас, пусть буду слаб и ничтожен.

Так я оказался в автозаке, а затем и в отделении полиции, где во время допросов мне рассказывали, что можно со мной сделать на совершенно законных основаниях: уволить с работы, сделать так, чтобы другие работодатели не желали связываться со мной, сделать меня невыездным из страны и далее, далее по списку. И хотя в начале мне стало не по себе, я как будто сразу поверил их угрозам, но чуть позже, чем больше они пытались напугать меня, тем забавнее все это становилось: я разгадал их игру, я понял, что эти вояки были никем иными, как истинными добряками, которые ничего не собирались и не могли мне сделать, но для «галочки» они должны были хорошенько поработать со мной.

Я уже не хмурился, когда отвечал им, а едва сдерживал улыбку, старался быть немногословным, чтобы и они не угадали по моему виду и тону, что я все про них понял.

Однако ближе к вечеру тридцать первого я стал переживать, что меня не отпустят до ночи, и тогда, вероятно, я опоздаю на рейс в Париж, потому я стал просить их отпустить меня на праздник. То ли сжалившись надо мной, то ли решив, что уже и так хорошенько проучили меня, они отпустили меня и вернули личные вещи в восемь часов вечера.

Приехав домой и подключив телефон к зарядке, я увидел бессчетное число пропущенных звонков с разных номеров, но глаза различали звонки только от одного единственного человека, потому что та настойчивость, с которой она пыталась отыскать меня, могла означат