Дурная кровь - Даха Тараторина

Он набрал в грудь воздуха и, с треском увеличивая полынью, нырнул следом.

От мешающего плаща удалось освободиться уже под водой.

Темно. Холодно. И лёгкие разрывает на части жаждой вдохнуть.

Он падает? Или взлетает? Верд слепо, бесполезно молотил руками и ногами, не чуя, не ощущая движения.

Щурился, озирался, проклинал Богов и их же молил. Она где-то здесь, совсем рядом… Должна, обязана мелькнуть белоснежная коса, почерневшая от влаги. Хоть что-то!

Мощными гребками наёмник двигался вниз. Правильно ли? Туда ли? Кто подскажет? Кто спасёт?

Бурлящий поток сносил его всё дальше от прорехи на поверхности. Уже и не рассмотреть спасительного просвета полыньи, он остался где-то там, невыносимо далеко… Верд ещё мог спастись сам. Потратить последние силы на схватку с рекой, выбраться, победить ледяной холод. Но нужно ли? Если он вынырнет один, если не вытащит дурную колдунью… нужно ли выныривать?

Жар вспыхнул на ладонях, когда охотник его уже и не ждал. Трёхугольные отметины засияли, разгоняя мглу, озаряя мутный холод синим мертвенным светом. Болезненное, жгучее пламя всколыхнуло жизнь в коченеющем теле, заставило вновь барахтаться, подтолкнуло. Нет уж! Так просто, так позорно Верд не погибнет!

Река не могла потушить синее пламя; метки светились, вели и распугивали оголодавших обитателей глубины. Крупных, чёрных, скользких… Они отвиливали в сторону, струсив при виде магического света. А Верд плыл, не глядя на них, не думая, могут ли его сожрать или утащить. Могут, знамо дело, могут! Да только лёгкие жгло сильнее, чем охотничьи треугольники пекли кожу. Воздух всё одно закончится раньше, чем наступит любая другая смерть.

Всплыть бы. Вдохнуть. Один малюсенький, крошечный глоток воздуха — и наёмник смог бы ещё долго рыскать под водой в поисках отяжелевшего тела. Нет уж! Каким бы малодушным, каким эгоистичным он ни был, он не позволит трусливому голоску уговорить себя! Найдёт Таллу или утопнет вместе с нею. Так для обоих лучше…

По ладоням резануло как ножом, заставив развернуться. Что-то крупное, продолговатое, мелькнуло позади. Синий свет меток выхватил лишь серое и склизкое, расчерченное острыми плавниками.

И её.

Её тело, запутавшееся в длиннющих, больше роста человека, водорослях, казалось крошечным. Безвольно висящее, потерявшее всякую тягу к жизни, к воздуху, бледное, ещё бледнее обычного.

Силы взялись из неоткуда. Он оказался рядом в два гребка, дёрнул чёрные водоросли, сковавшие ступни колдуньи, вместе с ней сделал ещё одно судорожное движение, на грани разумного, за гранью возможного.

А потом вокруг груди сомкнулось чёрное, продолговатое и невероятно голодное. Острые плавники мигом прорезали задубевшую куртку и потянули в огромную пасть. Последним бесполезным усилием Верд вытолкнул колдунью, умоляя все существующие в этом и любом другом из миров силы помочь ей. Только бы выбралась, только бы достигла поверхности…

За мгновение до того, как в лёгкие хлынула ледяная до кипятка вода, а всё вокруг почернело, перед ним промелькнуло лицо Санни.

Вот же клятый служитель! А Верд так надеялся перед смертью полюбоваться на что-то более приятное…

Видно кто-то, смыслящий в пытках, заставил его проглотить расплавленного железа. Грудь жгло, саднило, давило кашлем. Верд перевернулся, пытаясь выплюнуть, избавиться от разъедающего месива, а нутро всё продолжало и продолжало извергать его, не давая глотнуть воздуха. Растекающаяся перед взором пелена долго не желала признаваться, где верх, где них, но и она сдалась. Смахнув слёзы, наёмник с удивлением обнаружил, что находится не в брюхе неведомого монстра, не в лучшем из миров и даже (что, пожалуй, немного печально) не на постоялом дворе после сумасшедшей пьянки. Рядом сидел мокрый, как мышь, дрожащий Санторий, всё ещё обмотанный верёвкой вокруг пояса и дёргающий её поочерёдно с Кауркой, привязанной ко второму концу.

«Талла!» — хотел крикнуть Верд, но вместо этого лишь слабо дёрнулся и снова надрывно закашлялся.

Санни молча показал ему средний палец, но, сжалившись, всё же кивнул на съёжившуюся в комочек колдунью. И как он сразу не заметил, что она совсем рядом сидит! Смотрит озабоченно, всё пытается выдавить хоть слово, но вместо этого так лязгает зубами, что аж шатается.

Выдрать бы как следует! Чтобы неделю сесть не могла, чтобы и не думала ни на шаг отойти… Верд едва нашёл в себе силы подняться на локте и сгрести в охапку и дурную, и друга. Выдерет, обязательно выдерет! Великодушные Боги, всё же вы существуете!

Благо, какая-никакая сменная одежда нашлась в сумках. Забыв, что стоит стыдливо отворачиваться друг от друга, они встали кружком, стягивая онемевшими пальцами мёрзлые тряпки, сбрасывая их в кучу, укутываясь в сухое, заворачиваясь в одеяла. Волосы у всех троих смёрзлись сосульками, а кожа грозила слезть с костей от холода.

— К-к-кха-кха, — закашлялся Санни, с трудом прохрипев: — Костёр!

Верд замотал головой, сильно подозревая, что горло покрылось льдом изнутри. Он ткнул в пролесок, разрезающий елочную стену леса надвое, и сипло выдавил:

— Лесник… Две-три версты, не больше.

Каурка скептически фыркнула. Её поблагодарить не удосужились, а ведь вздумай лошадь пойти не от полыньи, а к ней, никто бы уже не выбрался из реки. А теперь вези их ещё… Небось, кабы пришлось эти три версты преодолеть пешком, тягая на себе уйму мокрой одежды, троица иначе бы заговорила. Кляча же лишь ткнулась горячей мордой в ухо хозяина, и Санни не стал её отталкивать.

Верд не ошибся. Домик лесника стоял на том же месте, что и десяток лет назад, свежий санный путь вывел аккурат к нему. Старого лесника, правда, заменила не менее старая бабка с маленькими чёрными глазками. Она отворила не сразу, долго пыхтя под дверью и рассматривая пришельцев в щёлочку, но, решив впустить, лишних вопросов не задавала.

— Дурные! — сообщила она, метко плюнув через перила крыльца. — Марш к печке!

И сказать стыдно, что с ними делали дальше! Лесничиха ругалась, на чём свет стоит, одну за другой нагревая черёпки с водой, укутывая их в тряпицы и подсовывая пострадавшим заместо грелок. Она поила их горячим горьким отваром до тех пор, пока боле не лезло, а после этого снова ругалась и опять поила. Топила печь, бегала в поленницу за новыми дровами и снова топила. А потом ругалась. И ещё ругалась, пока Верд, всегда считавший, что бранных слов знает столько, что когда-нибудь на старости сможет читать по ним лекции, заслушавшись, не задремал.

Баба Рута, как представилась старушка, с куда большей лаской распрягла и накормила коней, особенно тщательно осмотрела Таллу и, наконец, успокоилась, то бишь, принялась ругаться вдвое тише. Она зорко следила за гостями, не позволяя шелохнуться без приказа, и, не глядя, плела корзины из лозы.

— Цыц мне! — строго приказывала Рута, стряхивая сонливость и тут же снова начиная кемарить. — Ишь!

Дождавшись, пока старушка, разморённая теплом, глубоко засопит, Талла теснее прижалась к Верду. Наёмник намеренно не открывал глаз: колдунья заслужила хорошую трёпку, а покамест у него на это моченьки не хватит.