Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб

– Тем не менее ни одна даже не взглянула в твою сторону.

– Напускное равнодушие. Пока я подготовил почву.

Раз почва была подготовлена, назавтра мы вернулись.

В четверть пятого сердце у меня колотилось как бешеное. Чудо повторилось: ворота распахнулись, и оттуда хлынули волшебные девушки. Чары источали даже те, что были обделены красотой. Честно говоря, любая из них сделала бы меня счастливейшим мальчиком на свете.

Тут-то и случилась трагедия. У Жака начался очередной типичный для него приступ кашля. Юный туберкулезник так сильно раскашлялся, что в итоге выплеснул из себя на тротуар поток крови. Я потерял сознание.

Когда я очнулся, у меня на лбу лежала рука девушки небесной красоты.

– Где Жак? – пролепетал я.

– Не знаю, о ком вы говорите, месье. Вы упали в обморок и лежите в своей крови. Давно у вас туберкулез?

– Не знаю, – ответил я; меня поразило, что она назвала меня “месье”.

– Хотите, я вызову скорую помощь?

– Нет, я сейчас пойду домой.

Она помогла мне встать. Поглядев на подсохшую лужу крови, в которую упал, я обнаружил, что теряю сознание только от свежей крови, живой, струящейся. От кровавых пятен на моем пальто мне было ни жарко ни холодно.

Эдит проводила меня до площади Жамблин-де-Мё. Ей было четырнадцать, она хотела стать медсестрой. Родители дали ей имя в честь Эдит Кэвелл[22]. Эпонимия сработала: девушка видела во мне тяжелобольного, которого надо спасать; сенбернарский инстинкт сделал ее в моих глазах неотразимой.

Я был на седьмом небе от такой удачи и не стал ее разочаровывать. У Эдит были длинные волосы, переливающиеся оттенками мягкой карамели и светлого пива. Она все время улыбалась, а ее лицо вызывало в памяти мадонн с картин фламандских мастеров.

Она была со мной изысканно-внимательна, все время спрашивала, как я себя чувствую, хотела, чтобы я опирался на нее при ходьбе. Я отказался, желая предстать перед ней твердым как кремень.

Когда мы дошли до дома, Эдит захотела поговорить с моими родителями. Я, слегка преувеличив, сказался сиротой. Прекрасные глаза девушки расширились. Она дала мне свой телефон.

Назавтра Жак хотел снова пойти со мной к Святой Урсуле. Я отказался, не удостоив его объяснений.

– Понятно, – сказал он. – Думаешь, что у тебя есть друг, а потом он выясняет, что у тебя туберкулез.

– Жак, я с самого начала знал, что ты туберкулезник. Я решил сосредоточиться на учебе, вот и все. И вообще, когда в следующий раз будешь блевать кровью на улице, не убегай.

– А ты, когда будешь в следующий раз грохаться в обморок, постарайся, чтобы это случалось без меня.

После столь решительных заявлений мы стали сторониться друг друга. Я тайком повидался с Эдит, написал ей стихи, она сочла их блестящими. Был ли я влюблен? Конечно. Я думал о ней с утра до вечера. Как мне хотелось ее поцеловать! Я попытался сорвать у нее поцелуй, но она увернулась.

– Понятно, – сказал я. – Боишься заразиться.

Девочка, задетая за живое, немедленно коснулась губами моих губ. Наверно, у меня неопытность в таких делах чувствовалась не меньше, чем у нее, но какая разница: этот миг был волшебным. Я обнял ее, прижал к себе, почувствовал запах ее мыла – я был повержен.

Она убежала, позволив мне без помех наслаждаться ее подарком. Я помчался домой, лег на кровать и, глядя на портрет, обратился к маме:

– Ты больше не единственная женщина моей жизни!

Когда я снова встретился с Эдит, она переменилась.

– Поцелуй предельно заразен. Я навела справки: более чем вероятно, что я подхвачу туберкулез, а значит, двери училища медсестер будут для меня закрыты. Ты не должен был меня провоцировать, это нечестно.

И тогда я, любя, совершил огромную глупость:

– Не волнуйся, Эдит, я никогда не болел туберкулезом. Лужу крови тогда, в первый день, сделал мой друг Жак.

– Но ты потерял сознание!

– Просто я падаю в обморок при виде крови.

Девушка взглянула на меня с презрением, исказившим ее черты.

– Видеть тебя больше не желаю! – сказала она и ушла.

Противное выражение, проступившее на ее лице, вмиг излечило меня. Я нисколько не огорчился, только испытал облегчение при мысли, что не попался на удочку. Если бы Эдит действительно меня любила, она бы обрадовалась, что я здоров. А главное, этот оскорбленный вид многое мне сказал о ее натуре.

После этой истории у меня появился весьма мудрый рефлекс: никогда не влюбляться в женщину, не видев ее рассерженной. Досада обнажает глубинную личность. Кто угодно может разозлиться, и я в том числе, но разница между здоровым гневом и оскорбленной миной – непреодолимая стена. Оскорбленная мина пресекает у меня кристаллизацию[23].

Вернувшись в школу, я узнал, что Жак проболтался про мою ахиллесову пяту. Надо мной все издевались:

– В обморок, значит, падаем