Модистка королевы - Катрин Гюннек

Я думала, что это лишь временные проблемы. Привычка… да и деньги еще были, я умела их зарабатывать, я их по-прежнему зарабатывала. Не было причины сокращать домашние расходы. У меня был престиж, который я обязана была сохранять во что бы то ни стало перед лицом двора. Я не могла в один прекрасный день подкатить ко дворцу в простом экипаже и самостоятельно, без помощи моих девушек, начать выгружать из него огромные коробки! Но суммарные расходы продолжали расти из-за многочисленности персонала. Много расходов, много неплательщиков, много поставщиков…

Злой рок обрушился на нас, когда его никто не ждал. Париж злословил, как обычно, я ругалась с неплательщиками, король весь отдался географии и буквально влюбился в Лаперуза[114]… А шестьсот сорок семь алмазов, собранных воедино, готовились перевернуть наши жизни.

Я убеждена, что этот эпизод нашей истории имел роковой характер. В центре событий оказалось колье, которое Мадам никогда не заказывала и даже никогда не видела!

Я помню радостные крики у дворца, когда был объявлен приговор.

— Да здравствует парламент!

— Да здравствует невинный кардинал!

Сквозь эти слова можно было слышать:

— Долой тиранию!

— Долой Мадам дефицит!

Мадам Антуанетта была подавлена, но это было лишь началом конца. Это дело с колье… Оно сломило ее, оставив привкус измены и несправедливости. И стыда.

С того момента несчастья посыпались одно за другим…

Слухи были беспощадны ко всем, и в тот момент люди решили, что со мной покончено.

— Эта Бертен такая высокомерная, такая надменная, торговка, которая работала с Ее Величеством…

— Она уже почти банкрот!

— Банкрот знатной дамы, — подчеркнула Оберкирх. — У нее никак не меньше двух миллионов! Немалая сумма для торговки тряпьем…

Их насмешки глубоко задевали меня, но я продолжала держать марку и не подавала вида. Моя природа побуждала меня бороться. В жизни мне уже приходилось проигрывать, но я никогда не сдавалась без боя. И сейчас я не собиралась сдаваться.

Оберкирх утверждала, что я проявила неблагодарность по отношению к королеве, за что она и оставила меня в столь тяжелые времена. Многие уверяли, что именно моя надменность охладила чувства австриячки. На самом деле все было намного тривиальнее: мадам баронессе просто перестали нравиться выставляемые ей за туалеты счета. Сегодня я могу сказать, не боясь показаться бестактной, что Париж был прав, когда распевал на все голоса, что у нее, полунемки, не было и половины немецкой бережливости.

Плохое настроение королевы было всего лишь слабостью. Просто всем очень хотелось досадить мне. Хорошим привычкам редко изменяют. На этот раз они утверждали, что я обвинила в своем банкротстве королеву. Слухи распространялись со скоростью света.

О чем же думала Мадам? Что и я оставила ее, как все остальные? Эта мысль терзала меня. Слухи всколыхнулись с новой силой, когда однажды в воскресенье я появилась при дворе, не имея возможности получить аудиенцию. Эта новость в момент распространилась по всему городу. Ведь все думали, что я уже умерла.

Времена настали тяжелые. Торговля оставляла желать лучшего, даже самые известные имена покидали ринг. Несчастье коснулось и моей доброй Пагеллы и ее «Модного штриха», Болара, знаменитого Готьера, которого некогда так уважали. Банкроты объявлялись один за другим. Даже частным лицам приходилось несладко. Принц де Гвемене печально давал уроки. Бурбулон, казначей графа Д’Артуа, заявил о пятимиллионном убытке. Пять миллионов… А месье де Виллеранж, управляющий почтой и почтовыми станциями! Его благополучие разлетелось на куски, что жестоко сломило его.

Я, будучи в самом центре этой катастрофы, старалась держаться. Не проходило ни дня без банкротства, большого или маленького, и со дня на день пророчили и мой крах. Гарди, книготорговец с большим именем, был уверен, что я симулирую банкротство. Этот маленький господин утверждал, что я имела такую привычку: когда поставщики при дворе поднимали цену до определенного предела, я осмеливалась прибегнуть к наделавшему много шума поступку, чтобы добиться снижения цены. Я действительно иногда пользовалась таким способом. Постановление о королевской казне больно ударило по «Великому Моголу». Гарди был прав, но каждый вынужден был выкручиваться, как мог. Я постоянно охотилась за выгодой… Кроме денежных проблем еще только одна тень по-настоящему омрачала мое существование: мнимая немилость королевы ко мне.

Немилость пугала меня. Но вскоре, как следует поразмыслив, я стала относиться к ней иначе: я ее больше не боялась, я в нее не верила.

Злые языки Версаля поспешили открыть общественности, что долг королевы составляет два миллиона. Они стремились подчеркнуть огромные расходы на туалеты, которые считали пустыми, ненужными. На нее так много клеветали!

Ей придумали новое имя. Вначале его тихонько шептали, потом стали произносить открыто, громко. Вскоре его можно было услышать и в салонах, и на улице:

— Мадам дефицит! — вопили они.

Они бранили на чем свет стоит и ее «министра женского пола», великую жрицу безделушек, «костюмершу», которая гипнотизировала ее своими проклятыми кружевами, стремясь разорить королевство.

Все намеки на ее расходы и безмерную любовь к нарядам были некстати. Не надо было так далеко искать причину ее расточительности… Я была женщиной, я понимала ее, я стремилась стать ей ближе, и мне это удалось.

В то время я видела совершенно разбитую женщину. Она недавно произвела на свет девочку, которая прожила совсем недолго. Судороги… Думаю, если бы малышка выжила, то стала бы очень похожей на свою мать, у которой была нежная кожа и тонкие черты лица, красиво очерченный рот, брови вразлет, высокий лоб, внимательный взгляд огромных голубых глаз.

Королевское окружение впредь обходилось без чертовки. Полиньяк сердилась на Марию-Антуанетту, а та искала утешения у своей золовки мадам Элизабет[115]и у верной де Ламбаль.

В те дни я часто видела у королевы мадам Лебрен. Она завершала свой великий портрет[116]. На нем была изображена королева — в желтом платье, окаймленном красновато-бурым мехом, — и все ее дети, даже маленькая Софи. Я слышала, как королева умоляла художницу изобразить люльку пустой.

Приказ был приведен в исполнение, но — вот странно — казалось, будто девчушка не хочет исчезать. Она всегда оставалась там, где была. Аделаида однажды увидела этот холст, когда помогала мне нести коробки с туфлями. Она тоже это заметила.