Невеста императора - Игорь Ефимов

Но в наши времена все переменилось. Теперь римляне и греки стали избалованны и развращены, как когда-то этруски и персы. А перешедшие Рейн варвары часто показывали сплоченность и мужество, каких уже не найти в римском войске. Единственный выход — послать против них недавних варваров, перешедших под власть Рима. Например, визиготов. Разгромить Радагаиса в прошлом году удалось лишь потому, что многие варварские вожди, обещавшие ему союз и помощь, замешкались в пути. А замешкались они тогда, когда узнали, что Аларих двинул свою армию из Эпира на север, на помощь римлянам. Конечно, ему была обещана за это изрядная плата. Но теперь сенат отказывается выслать уговоренную сумму, и римская армия опять лишается своей главной вспомогательной силы.

Здесь разговор переходил уже от тайн войны к тайнам политики. И снова никакой Пифагор, наверное, не смог бы составить теорему для сторон этого вечного треугольника, приоткрывшегося мне еще в годы жизни в Константинополе: власть — армия — деньги. Деньги текли в казну лишь до тех пор, пока сборщики налогов боялись грозного императора и не решались набивать казенным золотом собственные кошельки и сундуки. Если же император не был грозен, а армия забывала о воинском долге и повиновении, а жадность мытарей делалась ненасытной, треугольник размякал, таял, превращался в тот самый круг, который справедливо именуют порочным.

На всю жизнь запомнила я тоскливое выражение глаз Стилихона и его голос согнутого тяжестью атланта. Довольно скоро я догадалась о цели его визитов. Конечно, он знал о моих долгих беседах с братом Гонорием в библиотеке и на птичнике. И надеялся через меня повлиять на императора, склонить его к тому решению, которое казалось ему единственным выходом из тупика: взять визиготов Алариха на военную службу, платить им исправно жалованье и с их помощью разгромить узурпатора Константина, захватившего к тому времени почти всю Галлию.

Ах, знал бы генерал Стилихон, как трудно мне было вставить хоть слово в лихорадочные монологи моего брата! Гонорий не хотел никого слушать, ему всюду мерещились измена, клевета, обман. В лучшем случае — глупость. Он и меня уговаривал не верить никому, а особенно — Стилихону и Серене.

— Я их пленник — ты разве не видишь, — шептал он. — Мой трон пропитан кровью моих предшественников. И каждый из них погиб от руки своего военачальника. Императору Грациану не было и двадцати четырех лет, когда Меробадис предал его и отдал на погибель. Валентиниану Второму шел двадцать первый год, когда собственный главнокомандующий задушил его в спальне. (Пусть дураки верят россказням о самоубийстве!) Мне сейчас двадцать три, и я жду измены со дня на день. Ведь все повторяется! Я тоже с малолетства отдан под власть Стилихона. Он тоже из варваров, как были Меробадис и Арбогаст. Думаешь, я верю ему, что он хочет отбить Иллирию для меня? Для себя он хочет отбить ее, для собственного сынка!.. И потом посадить его на трон, когда меня найдут внезапно умершим по загадочным причинам…

Я пыталась уверить брата, что Стилихон верен ему и думает лишь об укреплении его власти. Но слова мои отскакивали от стены страха и ненависти, за которой укрылась измученная душа императора. А в один из дней он вызвал меня в библиотеку на заре и обрушил на мою непроснувшуюся голову план, сочиненный им в поту бессонной ночи:

— Я понял!.. Выход есть… Я знаю, что мы должны делать!.. Это единственное спасение!.. Мы должны пожениться — ты и я… Тогда никто не посмеет нас тронуть… Армия помнит нашего отца, она станет слушаться только наших приказов. У трона не будет других законных наследников, кроме наших детей… И Стилихону с Сереной придется искать для своей Термантии другого женишка. Епископы дадут согласие на наш брак. Ведь матери у нас разные — это главное… Ведь даже библейский Иаков женился на Рахили, которая доводилась ему кузиной… С тобой я чувствую себя сильным, чувствую настоящим мужчиной…

В какой-то момент он так сильно сжал мои локти, что я невольно вскрикнула. Дверь открылась, и в библиотеку вбежал рослый центурион. Гонорий нехотя выпустил меня. Центурион прижал руку к груди, попятился.

— Констанциус, — позвал Гонорий, — сколько тебе нужно солдат, чтобы защищать этот дворец?

— Триста, о цезарь. А если бы найти таких, которые умели бы обходиться без сна, хватило бы и сотни.

— И сколько у тебя есть на сегодня?

— Вполне надежных? Дюжины три. Зато этих я отбирал сам. Они умрут за своего императора. И их будет больше. Но мне нужно время.

— Не знаю, Констанциус… Не знаю, сколько времени у меня осталось… Ты можешь идти. Но с сегодняшнего дня — запомни — ставь караул из своих надежных и к дверям моей сестры.

Брат не оставил свою безумную затею. Снова и снова уговаривал он меня подняться над предрассудками и выйти за него замуж. Я видела, что мысль эта приводила его в такое возбуждение, что возражать ему было бы просто опасно. Поэтому стала просить отпустить меня в Рим, где я могла бы посоветоваться с Папой Иннокентием, успокоить свою совесть.

Наконец он нехотя согласился. Уговорил только взять клетку с двумя испанскими почтовыми голубями и обещать немедленно известить его, если со мной что-нибудь случится. В дорогу он выделил мне отряд стражи, командовать которым поручил тому самому центуриону Констанциусу. Беседы с этим храбрым и умным офицером очень скрасили мне путь от Равенны до Рима. Поэтому, что бы там ни сочиняли клеветники, мы не были чужаками друг для друга, когда судьба свела нас снова десять лет спустя.

(Галла Пласидия умолкает на время)

Приподняв край холстины, я украдкой смотрю на незаконченный портрет. Кто этот усталый, побитый невзгодами мужчина? Откуда она взяла язвительный перекос губ? угасшие, без блеска глаза? недоуменно вздернутые брови? А этот налет щетины на горле — просто откровенная клевета. Бласт бреет меня каждое утро. Главное же впечатление от портрета: человек этот еще не живет, а только ждет. Неизвестно чего. Может, начала жизни. Похоже, много лет ждет и почти утратил надежду дождаться.

Заслышав шаги Деметры, я поспешно отбегаю, сажусь на табурет у края веранды. Она отгоняет пчел, прилетевших на запах медовых красок, возобновляет работу. Я рассказываю ей о вчерашней охоте на зайцев в горах. Вольноотпущенник Фалтонии Пробы, Кирус, дал нам хороших собак и новенькие сети, а сам взвалил на спину своей лошади больного и дряхлого пса, с которым он всю дорогу разговаривал как с человеком. Но каждый раз, как пес поднимал уши и открывал глаза, под копытами лошади оказывался заячий след. Видимо, его обоняние так обострилось с утратой зрения и слуха, что он с высоты мог учуять то, что наши собаки не замечали, носясь в траве. Мы загнали в сети пять зайцев и трех фазанов.

Рассказывая, я неестественно смеюсь, решительно сжимаю челюсти, вздергиваю подбородок. Я изо всех сил пытаюсь отмежеваться от усталого человека на портрете. Деметра, кажется, не обращает внимания на мои ужимки, продолжает сочинять и выписывать красками кого-то несуществующего. Или она умеет глядеть сквозь время и рисует будущего меня?

— …Этого Кируса отец отпустил на волю, когда он был еще совсем молодым, — говорит она. — И он завел собственное дело — охотничье поместье для богатых. Всякий любитель охоты мог приехать туда с друзьями в условленное время и за изрядную мзду пользоваться лошадьми Кируса, его собаками, сетями, луками, загонщиками и всем прочим. Если наступал перебой с клиентами, Кирус выезжал на охоту сам и вместе со своими слугами добывал дичь, кабанов и оленей для столов римских обжор. Через несколько лет он так разбогател, что смог выкупить у отца и собственных родителей. Я помню, как эти старики пришли к отцу благодарить его за милость и прощаться, а я смотрела на них и чувствовала, что у меня в голове начинается… Как бы это сказать?.. Когда рушатся все мысли?.. Мозготрясение — есть такое слово?..