Наполеон. Голос с острова Святой Елены. Воспоминания - Барри Эдвард О'Мира

Пока он говорил всё это, моё зрение потеряло ясность, всё стало плыть перед глазами, и я упал на пол в обморочном состоянии. Когда я пришёл в чувство и открыл глаза, то никогда не забуду того, что предстало перед моим взором: это было лицо Наполеона, склонившегося надо мной и рассматривающего меня с выражением большой озабоченности и тревоги.

Одной рукой он расстёгивал воротник моей рубашки, а другой подносил к моим ноздрям флакон с уксусом. Он снял с меня галстук и облил моё лицо одеколоном. «Когда я увидел вас падающим на пол, — сказал он, — то сначала подумал, что вы поскользнулись; но, увидев, что вы лежите без движения, предположил, что вас хватил апоплексический удар; однако заметив, что ваше лицо покрылось смертельной бледностью, неподвижные губы побелели, дыхание практически не ощущалось, а щёки опали, я тут же пришёл к заключению, что это глубокий обморок, или ваша душа покинула этот мир».

В этот момент в комнату вошёл Маршан, которому Наполеон приказал дать мне воды, настоянной на цветках апельсинового дерева, которая была любимым лекарственным средством Наполеона. Когда он увидел меня падавшим на пол, то в спешке порвал шнурок от колокольчика. Он рассказал мне, что приподнял меня с пола, усадил в кресло, сорвал с шеи галстук, опрыскал лицо одеколоном и водой и спросил меня, действовал ли он правильно. Я подтвердил, что он сделал всё, как нужно, как врач, который бы поступил именно так при подобных обстоятельствах; единственным исключением было то, что вместо того, чтобы оставить меня в положении лёжа, он усадил меня в кресло. Когда я покидал комнату, то услыхал, как он полушёпотом приказал Маршану последовать за мной, опасаясь, что со мной произойдёт новый приступ.

1 декабря. Наполеон, осведомившись о состоянии моего здоровья и о воздействии на меня ртути, сказал, что он хотел бы, чтобы Лас-Каз покинул остров, так как его пребывание на острове Святой Елены в течение трех или четырех месяцев не принесет никому никакой пользы. «Следующим, — заявил он, — кого вышлют с острова под каким-нибудь предлогом, будет Монтолон, так как они видят, что он является самым полезным для меня другом, который всегда старается утешить меня и предвосхитить мои желания. Они более несчастливы, чем я. Я никого не вижу; они же служат объектом ежедневных оскорблений и унижений. Они не могут говорить, они не могут писать, они не могут выходить из дома без того, чтобы постоянно не подчиняться унизительным ограничениям.

Я сожалею, что два месяца назад они все не уехали. У меня достаточно сил, чтобы одному противостоять всей этой тирании. Держать их здесь ещё несколько месяцев означает лишь одно: продлить их агонию. После того как они будут высланы, вслед за ними вышлют и вас, и тогда злодеяние будет завершено. Они подвержены любому капризу, который по своему выбору навязывает им деспотичная власть, а они при этом не защищены никакими законами. Он в одном лице тюремщик, губернатор, обвинитель, судья, а иногда и палач; так было, например, когда он схватил этого уроженца Ост-Индии, рекомендованного в качестве хорошего слуги генералу Монтолону этим храбрым человеком, полковником Скелтоном. Губернатор появился здесь и собственными руками схватил этого слугу под моими окнами. Ему больше подходит профессия полицейского агента, чем роль представителя великой страны. Положение солдата лучше, чем их положение, поскольку если ему предъявлено обвинение, то его должны судить в соответствии с существующими правовыми нормами, прежде чем он может быть наказан. В самой худшей подземной тюрьме Англии заключённому не отказывают в газетах и книгах.

Вместо того чтобы делать нас предметом каприза одного лица, — добавил Наполеон, — следовало образовать совет в составе адмирала, сэра Джорджа Бингема и двух членов совета для того, чтобы обсуждать и принимать необходимые меры в отношении нас».

3 декабря. Наполеон послал за мной в час дня. Увидел его в постели, страдающего от головной боли и общего плохого самочувствия, которому предшествовал озноб. Ночью его немного лихорадило. Я порекомендовал ему некоторые лекарственные средства и довольно настойчиво указал на необходимость следования моим советам, особенно по части прогулок вне дома, а также высказал свою твёрдую уверенность в том, что в противном случае его вскоре будет ожидать весьма тревожный приступ болезни. «И тем лучше, — ответил Наполеон, — так быстрее всё закончится».

4 декабря. Написал сэру Хадсону Лоу отчёт о состоянии здоровья Наполеона и о советах, которые я дал ему. Наполеону стало немного лучше. Обратил внимание на то, что Наполеон не в состоянии следовать данным мною рекомендациям совершать прогулки; во-первых, учитывая имеющиеся ограничения и, во-вторых, из-за неистового ветра. Когда же ветер утихает, то отсутствие тени в Лонгвуде заставляет его проводить всё своё время в четырёх стенах своей комнаты.

В Лонгвуд приехал сэр Хадсон Лоу и заявил мне, что генерал Бонапарт взял на вооружение очень плохую манеру поведения, по существу объявив ему войну, когда он (сэр Хадсон) — единственный человек, который мог оказать ему услугу и сделать условия его жизни более комфортабельными. Как заявил сэр Хадсон, граф Лас-Каз значительно изменил свое мнение о нём после их взаимных общений и более не считает губернатора деспотическим тираном, который делал всё, чтобы досаждать французам. В беседе с губернатором граф высказался об изменении своего мнения по отношению к нему и признался, что они (французы) всё представляли генералу Бонапарту в «кровавом свете»[9]. Губернатор сказал, что мне бы следовало попытаться избавить генерала Бонапарта от ошибочного мнения о нём, в отношении которого он жестоко заблуждается.

Затем он спросил меня, не высказывал ли я когда-нибудь мысль генералу Бонапарту о том, что французы, приехавшие вместе с ним на остров, хотели только одного, а именно: сделать его своим орудием, чтобы возвеличить себя, не обращая внимания на принимаемые ими для этого средства. Я ответил, что, конечно, я никогда ничего подобного ему не говорил, но что я всегда прилагал усилия, чтобы вывести его из заблуждения всякий раз, когда я понимал, что его неправильно информировали. Сэр Хадсон заявил, что министры обычно рассматривают меня в какой-то степени ответственным за то, чтобы генерал Бонапарт был правильно обо всём информирован, и за то, чтобы не было допущено никаких ложных приукрашиваний, искажений и злонамеренных умыслов в отношении того, что было сделано.

Затем его превосходительство заметил, что «генерал Бонапарт постоянно занимается самоограничением, не выходя из своей комнаты», и спросил, что бы, по моему мнению, заставило его выйти наружу? Я ответил: «Расширение границ его прогулочной зоны, упразднение некоторых ограничений и предоставление ему дома на другой стороне острова». Я добавил, что он часто жалуется, что не может прогуливаться в Лонгвуде, не страдая при этом от головной боли из-за жгучих солнечных лучей, так как в Лонгвуде невозможно спрятаться в тень от них; если же они ослабевают, то его щёки становятся воспалёнными. К тому же он простужается от неистового ветра, который продувает насквозь всё плато Лонгвуда, не имеющее укрытия. Я обратил внимание губернатора также на то, что норма отпускаемых продуктов совершенно недостаточна, в связи с чем французы ежедневно тратят семь или восемь фунтов стерлингов на необходимые им продукты, которые я и перечислил.