Ориген - Андрей Десницкий

— Ориген, — мягко и наставительно проговорили батюшкины уста, — зашел глубоко и не справился с волнами страстей в пучине богомыслия. Нам, чтобы преодолеть течение и не захлебнуться, потребен спасательный круг. Святоотеческий круг! Вы крещены, Дионисий?

— Нет… еще… — промямлил тот.

— Это исправимо, — кивнул он Вере, — и даже очень!

— Да, батюшка! — та приняла как задание.

— И приходите, непременно приходите к нам в храм! — он так и не выпускал его ладонь, держал своими двумя, нежно и требовательно, — вот он, спасательный круг: исповедь, причащение, богослужение и домашняя молитва! И круг чтения, но здесь (он подмигнул Вере) нам есть, на кого положиться!

Вот и всё. Как-то оказалось оно просто и понятно: его не бросят. Здесь любят — навсегда, на целую вечность. И не бывает в такой любви ни стыда, ни разочарования.

А дальше всё росло само — как растет трава, медленно, но верно раздвигая серые глыбы асфальта, наливаясь солнечным светом и влагой дождей, побеждая хмурую суету городов вековечным давлением жизни.

Вот он сидит за письменным столом — и начинает, наконец, понимать мысль Оригена. Прежде видны были лишь латинские конструкции, ну и изначальный греческий за ними. Оригинал Оригена, до нас он не дошел. А ведь самый главный оригинал — сам Ориген. Как хватило ему дерзости и ума (батюшка сказал бы «дерзновения») взять и выстроить из разноголосицы апостольских текстов догматическую систему? Разобрать подробно и последовательно, что к чему, во что мы, собственно, верим. Никто прежде него и не рискнул.

Вот взять и сказать: апостолы всего так и не разъяснили, оставили нам загадки, давайте же мы их отгадаем! Разберем по порядку… Кажется, именно этот труд, «О началах», рассорил его со своим епископом. Ориген просто опередил свое время, батюшка вот говорит: утонул. Нет, не утонул, а… открыл нам глубину! А что потом не все согласились, что потом даже официально его… ну, скажем, поправили — это ничего, это бывает. Церковь, как говорит батюшка, это сообщество кающихся грешников. Мы все в чем-то неправы, но когда мы вместе — с нами Христос!

И да, это уже — мы. Как тогда, как в армии, когда был в их разговоре на двоих — Третий.

Вот он достает с антресолей (и как же мама могла туда ее загнать!) старинную икону, еще из студенческой поездки по северным деревням когда-то привезла, они и думать забыли о ней. Оттирает от пыли, из под которой строго и ласково взирает на него Лик Вседержителя. Исцарапанный, потертый лик — двадцатый век его не пощадил. Протереть бы его чем-то таким, чтобы отчистить грязь — но не тряпкой же…

— Мам, у нас есть вата и спирт?

— Бутылка водки была в заначке. А тебе зачем?

— Икону протереть.

Немая сцена.

Но икона оттерта заботливыми мамиными руками и смотрит на него со стены — пришлось искать на тех же антресолях инструмент да шуруп подлиннее. Зато теперь они — с Богом.

Вот он сидит на кухне у Степанцова, пьет чай с постными сушками, а сам хмелеет от разговора:

— Вы станете моим крестным отцом?

— Конечно! — широкая, добротная, надежная улыбка, — а крестной матерью кто?

— Есть одна девушка, продвинутая, ну то есть воцерковленная…

— Ты с девушкой не торопись, — назидательно говорит Степанцов, отхлебывая густую влагу, — с девушками дело такое: духовное родство исключает всякое иное. Проще говоря, женитьба на ней будет в случае крестного родства — невозможна!

— А кого же тогда?

— А можно и никого, если нет подходящей. Да ты не переживай, я ведь и сам крестный никудышный, знаешь ли, поминаю вот разве всех за молитвой, ты у меня тридцать пятым крестником будешь… о наставничестве в вере и говорить не приходится.

— Вы, Иван Семенович, уже наставили.

— Да ла-ааадно, — снова улыбается он в аккуратно расчесанную бороду.

Как же уютно, как надежно с таким! И почти не вспоминается Надя…

А вот он в маленьком здании, в баптистерии, в крестильне при большом соборе (это Степанцов посоветовал, чтобы именно там, чтобы с полным погружением). Раздетый, как в том давнем сне, но замотанный в простыню, и вместе с ним — трое мужчин, двое мальчиков. Крещение нынче в моде, да. Пожилой, усталый батюшка спрашивает:

— Символ веры знаете?

Все растерянно мотают головами. А что такое «символ веры»? Денис это как-то упустил. У Оригена ничего такого не было.

— Никео-цареградский? — уточняет батюшка, словно есть опасность, что помнят они какой-нибудь другой. Оказывается, он выговаривает Г на южный манер, похоже, украинец.

Так Никея — это уже после Оригена! — чуть не говорит Денис вслух, — это же мы еще не проходили.

— Читайте тогда, вот, на стене написано. Или повторяйте за мной: «Верую во Единого Бога Отца…»

Читают все хором, сбивчиво, невнятно, хотя на стене всё написано большими, четкими буквами. Церковнославянский звучит немного непривычно: тот же греческий в славянских одеждах, только без артиклей. Читает Денис и внутренне соглашается со всем, с каждым словом! Ориген бы такой текст одобрил, это точно.

Прочитан Символ Веры — а Вера стоит там, в самом последнем ряду, и наверняка потупила глаза, чтобы не видеть мужской наготы даже под чистотой крещальных простынь. Степанцов не пришел, не выбрался. Ну ничего, будет заочным крестным, так тоже можно.

И вот над Денькой смыкается прохладная, чистая вода, во имя Отца, и снова во имя Сына, и еще раз во имя Святого Духа, и прошлое остается в купели — а выходя из купели, первый шаг к вечности делает христианин Дионисий, мокрый, веселый и беззаботный.

А глаза Веры, когда они бредут потом от храма к метро — бездонные, весенние глаза! И ручьи, ручьи вдоль бордюров и тротуаров, и замызганные машины, и нежданно жаркое солнышко, и воробьи в стылых лужах… Это настоящее счастье. Оно — не предаст и не бросит!

Что там у тебя, большой и неуютный мир? Горбачев избран президентом СССР? Шестая статья Конституции отменена? Зарегистрированы первые демократические партии? (Витька вступил или нет, интересно? Артур-то наверняка!) Литва объявила о независимости, а Горбачев объявил ей блокаду? Вводят карточки и талоны на всякие товары? Выбирают народных депутатов РСФСР? Объединяются две Германии? Чехословакия больше не социалистическая, а из Венгрии уже выходят наши войска? Да зашибись, большой мир. У тебя за десять лет не было столько новостей, сколько за эту весну навалилось. А у него — лужи, воробьи, верины глаза. Маленький крестик на шее, копеечный штампованный крестик, и он важнее всех твоих новостей, большой мир.

Даже больше той пустоты, которая… которая утонула в купели.

Он сидит на кухне и блаженно трескает жаренную картошку со свежим лучком. Мама смотрит удивленно и настороженно:

— Деня, ты точно не хочешь котлету?

— Пост же, мама! Я же говорил: я постом не ем мяса!