Вилла "Амалия" - Паскаль Киньяр

– А ну-ка, пойдем, дочь моя. Я проголодался. Обожаю лангустов.

Они зашли в кафе, тут же на пристани, рядом с рыбаком. В зале стоял оглушительный гомон. Они сели в уголке, возле бильярда.

Он начал с того, что с невероятной жадностью съел своего лангуста.

– Почему ты не сохранила мою фамилию?

Она беспомощно пожала плечами.

– Знаешь, некоторые твои пьесы я нахожу просто прекрасными, – поспешно сказал он.

Она плачет.

– Папа, я часто думала вот о чем: ты сражался во время войны?

Он поднял свой бокал. И залпом выпил до дна вино с Луары, которое в нем было.

– Нет. Они все были антисемитами – коммунисты, сопротивленцы, фашисты, роялисты. Я прятался. Мечтал только об одном – как бы уехать. Отъезд был единственным спасением. И так всю жизнь. Видно, такая уж у меня доля – всю жизнь бежать, спасаться.

– Я знаю.

– Что ты можешь знать?!

– Знаю, потому что сама вечно бегу и спасаюсь, в точности как ты.

– Да, мне удалось сбежать. Я хотел пожить еще хоть немного. Музыка всюду помогает заработать на кусок хлеба. Во всем мире есть свадьбы и похороны. Но то, чем занимаюсь я, называется «muzak». A то, что создаешь ты, зовется музыкой.

– Неправда!

– Правда. Впрочем, какая разница – если учесть конечный результат. Музыканты вроде тебя или меня могут клянчить монетки, сидя на любом мосту, в любом месте земли.

* * *

– Ты не дашь мне сигаретку?

– Пожалуйста.

Он взял сигарету из ее пачки «Lucky». И сказал:

– Я всегда вытаскивал себя из депрессии лишь с помощью самых обыденных вещей. Мне удавалось держаться на плаву только благодаря тому, что я заполнял каждый час своей жизни скрупулезной работой. Хотя, говоря о заполнении часов, я преувеличиваю. На самом деле я сражаюсь с временем, дробя его на получасовые отрезки.

– Ну, значит, я и впрямь твоя дочь.

– Ты была бы впрямь моей дочерью, если бы провела жизнь в одиночестве, как я.

– А кто тебе сказал, что я не провела ее в таком же одиночестве, как ты, – если это действительно так?! Что ты обо мне знаешь? Ты ведь никогда мной не интересовался.

– Не кричи! Ненавижу, когда кричат!

– Что хочу, то и делаю. Хочу кричать – и буду. Я считаю, что ты должен был остаться с нами. Ты мог остаться. Ты мог бы остаться. Или, по крайней мере, прислать хоть какую-то весточку. Как поступают все. Не оставлять маму в полном неведении. Присылать ей хотя бы открытки на Рождество! Или на День благодарения! Или на Рош-а-Шана!

– О, ты помнишь праздник Рош-а-Шана?

Она не ответила.

– В общем, мог бы вести себя как все нормальные люди!

– Нет. Нет. То, что ты говоришь, неверно. Я никогда в жизни не встречал нормальных людей, дочь моя.

– Ты слишком часто говоришь «дочь моя» человеку, которого никогда не видел.

Но он повторил:

– На свете нет никакой любви. И никакого нормального существования.

– Вот это я как раз могу принять.

– Дочь моя, на свете есть еще много вещей, которые тебе нужно принять.

Однако сейчас ее уши заполнил странный гул. И душа уже ничего не принимала. Было такое ощущение, словно она перебарывает в себе незнакомую боль, глубоко, как никогда, проникшую в ее тело.

* * *

Они шагали по дамбе.

– Как видишь, я стар, но все еще хожу. Я всегда много ходил. Люблю подолгу ходить каждый день. Во время ходьбы ко мне возвращаются самые давние воспоминания. Ибо мне выпало в жизни немного счастья, хоть и самого скромного.

– А мне вот нет.

– Мои дед и бабушка были спокойные, красивые люди. Наверное, я потому так много и хожу, чтобы где-нибудь их встретить. Правда, мне это с каждым днем все труднее и труднее.

– Я тоже много хожу – каждое утро, каждый день, все дни напролет.

– Я хожу, но редко вижу то, что меня окружает. Зато все время вижу давно покинутые места. Например, свой лицей. Смутно вижу цветную географическую карту и, гораздо яснее, две деревянные кабинки в школьном дворе – туалеты с вонючими дырами в полу. При входе в класс мы вешали пальто на железную вешалку рядом с печкой. В классе пахло дождем, мокрой шерстью, мелом, пылью; пресный запах чернил смешивался с едким, кислым дыханием мальчишек. Все они нынче мертвы – те, кто учился вместе со мной. Я навел справки в Интернете. Потому-то я здесь и оказался. Из нашего класса в живых осталось только двое. Я и еще один. Да, должен сказать тебе правду: я приехал из-за него. Не из-за тебя, как ты, может быть, вообразила.

– Да, вообразила.

– Я никогда не забывал того времени. Бежал за океан, но мыслями всегда оставался на этой негостеприимной земле. В классе мы сидели, кутаясь в шарфы.

– А я, значит, вообще не рождалась на свет?

– Ты родилась, но я так никогда по-настоящему и не смог перенести ни твое рождение, ни смерть твоего брата.

– Папа, замолчи. Неужели ты не понимаешь, что делаешь мне больно!

– Хорошо, молчу. Я совсем не того добиваюсь. Спокойной ночи, дочь моя. Пора спать.

Она робко спросила:

– Неужели ты не переночуешь у нас в доме?

– Даже речи быть не может. Ненавижу этот дом. Вернусь в свой отель.

– Так чего же ты все-таки добиваешься?

– Хочу научить тебя кое-чему полезному теперь, когда твоей матери больше нет на свете.

* * *

Разговор в номере гостиницы:

– Тогда, в Бретани, на морском побережье, я старался возвращаться вечерами домой как можно позже. Моя супруга-католичка пребывала в состоянии непреходящего гнева. Ты все время кричала. Твой брат, бедный малыш, взбудораженный йодистыми испарениями моря, плакал в своей колыбели. В любое время дня и ночи он со стоном тянулся ко мне, чтобы я взял его на руки. К несчастью для него, он издавал ужасный запах, и потом, я слишком музыкант и слишком еврей, а потому совершенно не переношу крика. Для меня крик означал то время. Означал войну. Этот бретонский городишко был такой крошечный, такой католический, так зорко следил и надзирал за всеми. В нем у меня не было ни одной родной души. Ни твоя мать, ни ты, ни твой младший брат не могли заполнить эту пустоту. В каком-то смысле, вы были для меня слишком живыми.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Я прекрасно понимаю, что говорю. Знаешь, хуже всего сейчас было бы солгать тебе, сделать вид, будто я уехал, чтобы разбогатеть в Америке или броситься в объятия другой женщины. Хотя я действительно живу в Лос-Анджелесе, действительно богат, действительно сочиняю эту самую muzik-muzak-muzok, a теперь, когда твоя мать скончалась, могу даже еще раз жениться, но на самом-то деле всех своих мертвецов – пойми меня правильно, я говорю о настоящих мертвецах – я подло предал, женившись на твоей матери. Это была не ее вина. Благодаря ей у меня появились документы. Я жил. В тепле и сытости. Преподавал музыку. Разъезжал на велосипеде, борясь с ветром и надвинув поглубже фуражку, по окрестным деревням и учил бретонцев музыке. А дома на меня все кричали.