Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

– Ну что, всё? – улыбнувшись по-доброму, справилась Женя, дождавшись финала сцены. Само собой, то, чему стала свидетелем, расценивала не иначе как слёзы радости в связи с предстоящей жизнью в столице. Она и сама сейчас с удовольствием позволила бы себе нечто подобное, но было уже нельзя, вредно для маленького. И дала сигнал к пробуждению: – Начинаем потихоньку, Настенька?

Они не улетели ни через два дня, ни через неделю. Павел Сергеевич сумел выкроить несколько подходящих для этой цели дней лишь глубоко во второй половине августа, когда окончательно разделался с последствиями не так чтобы безукоризненно произведённого запуска и, утрясши с Центром новый план, согласовал его с Москвой. Кроме разобранного и упакованного дедова столика, старого фибрового чемодана, с которым она покидала Караганду, её же сумки через плечо и двух среднеразмерных Настасьиных баулов, личных вещей для переправки в новую жизнь у семьи не имелось. Остальной объём занимали книги, пластинки, кое-какие картины, которые Жене, как дочери художника, уже не хотелось оставлять в этой части географии их совместной жизни, и половина архива и бумаг из кабинета. Теперь они были настоящая семья: папа, мама, неродившийся ребенок и, за неимением настоящей, бабушка Настя, она же няня, она же домработница, она же запасное полено для поддержания ровного тепла в семейном очаге, если что. И это было ясно всем, кто сопровождал Царёва в Москву, когда семейство грузилось в самолёт со всей своей поклажей.

По прилёте у трапа, как обычно, ждала машина. Дальше пошло куда как интересней. Ни Женя, ни, само собой, Настасья такого не видали и потому с одинаковым любопытством глазели по сторонам всё то время, пока их везли до высотки. И если у Жени, по крайней мере, имелся хотя бы опыт путешествия в Евпаторию, то бедной Насте удалиться от родных мест на расстояние дальше, чем Владиленинск отстоял от разъезда Тюра-Там, так и не получилось. Кстати, с зарплаты ей, в связи с изменением жизненных обстоятельств, пришлось соскочить, и поначалу она испугалась, хотя всё, за что расписывалась в платёжной ведомости все эти годы, оставалось совершенно нетронутым и этой своей загодя отложенной на смерть тяжестью приятно выпучивалось теперь из боковой части баула. Сберкассам она не верила, уже начиная с первого заработка. Впрочем, Павел Сергеевич успокоил её ещё в тот самый день, когда Женя сообщила ему о полной готовности домработницы стать няней, и пообещал, что в деньгах та ничего не потеряет. А будет стараться, пошутил вдогонку, так сможет рассчитывать и на премию.

«Я сама тебе премией всю жизнь была, – подумала она довольно беззлобно в ответ на его слова, – даровой и безотказной…»

Всё месяцы, пока носила дитя, Евгения Адольфовна, предварительно выработав и приняв для себя уклад жизни на новом месте, начала постепенно осваивать и сам город. Метро с его неправдоподобно устроенным подземным пространством, пешие прогулки, бесчисленные выставки, от которых можно просто свихнуться, ВДНХ, Большой театр. И, конечно же, Красная площадь, с её памятниками, музеи Кремля, Грановитая и Оружейная палаты, Царь-колокол при такой же царевой пушке, Исторический музей, Лобное место, Храм Василия Блаженного нечеловеческой какой-то, неземной красоты, как Пашенька ей и обещал. Подумала ещё: «Вот бы папе такое успеть повидать, пока он ещё окончательно не сбрендил со всеми этими дурацкими безадресными ненавистями…»

Особняком от всей красоты шёл Мавзолей, с выставленным на обозрение телом вождя. Туда она тоже, конечно, сходила, просто, чтобы проставить галку, какую неудобно в жизни не иметь. Поглядела на невыразительную мумию, освещённую неестественной подсветкой, и подумала, когда уже вышла с обратной стороны, что, несмотря ни на что, всё же сильна и в ней, как в единице истинно русского народа, неизбывная тяга к поклонению собственным идолам, даже если они давно и надёжно неживые.

Дальше можно было осмотреть мемориальный колумбарий – чёрные доски на кремлёвской стене, перекрывающие своими прямоугольниками окна с прахом великих и остальных: то, куда так не хотел попасть её Павел. Он сказал ей как-то, не так давно и довольно неопределённо, когда прилетал на четыре дня, что «остальных» в стене той намного больше, чем «великих», хотя как ещё на это посмотреть. Если – внимательно, то вполне может оказаться, что из последних – совсем никого, за редким исключением.

– Кто же такие? – поинтересовалась она. – Я хочу знать, мне это важно.

– Ладно, раз так, – ответил муж, – но это я говорю только тебе одной, понимаешь, надеюсь?

Она понимала, хотя и не совсем: слишком долго жили они на разных планетах и не успели ещё выбрать для себя общую. Зато, если отбросить неудобные сомнения, то это малое никак не отражалось на их любви. Он и зачитал свой короткий список: Горький, Чкалов, Курчатов – всё! И прокомментировал вдогонку, как-то совсем уж без улыбки:

– Да и то не спросили, сунули урну вперёд ногами и привет, поминай как звали!

Она всё ещё не могла разобраться окончательно, научиться угадывать сходу, когда он шутит, а в какой момент шутка его обретает некий отдельный смысл, как бы опущенный чуть в глубину, откуда не так всё видно, и слова будто утекают, увлекая за собой что-то ещё, чего не получалось ухватить с первого раза, что имело второе, непрямое прочтение. И ещё казалось иногда, что такими в проброс сделанными замечаниями или полушутками он как бы проверяет её, Женю, свою жену, пробуя на устойчивость неприметно для неё самой, изучает первую реакцию – вероятно, для того, чтобы перейти к следующей, лишь одному ему понятной пробе. Или ей это всего лишь казалось?

Настя тоже, пока не начались ещё большие заботы по будущему младенцу, ходила в самостоятельные путешествия, изучая устройство той большой жизни, о какой раньше лишь догадывалась. Сначала было страшновато, боялась заплутать и остаться ненайденной. Потом, как пожила немного и походила туда-сюда, успокоила себя, перестала опасаться, решила, что домину их, наверно, с любой точки видать, так что дорогу она обратную отыщет, даже если и забредёт в глухомань этих тёмных переулков, каких в центре города полно, один через другой, и непонятно, откуда выйти, чтоб вывернуть на старое место. Зато почти в каждом по церковке – и все звенят по выходным, живут себе, Богу молятся, и никому за это ничего, а она думала, давно уж всё позакрывали. У них-то там ни одной не было, ни во Владиленинске, ни в Тюра-Таме; мать, как ей ещё с детства запомнилось, ездила в село, Провоторово, где православных, против местного населения было уже порядком ещё с беглых времён, с поселенческих. Ту церковку новая власть не порушила. За десять вёрст через голую степь с мамкой на телеге тряслись, бывало. А в церкви мать молилась и свечки после втыкала. Её же тоже попутно приучила, если что, крестным знаменем тайно осеняться. А когда эта проклятая война с немцами началась, перестали ездить, не до свечек стало. Мать померла молодой, считай, от одной плохой болезни, так ей сказали уже потом, когда обратно не вернули на станцию после излечения – не излечили. Так и осталась там, лежит в степной могиле без любого ухода. И то немногое Богово, что наросло при матери, после рассосалось как-то само, позабылось, ничем уже не подкреплённое и никем.