Закулисный роман - Ольга Карпович

На деле же оказалось, что Всеволод Игоревич, хоть и заслуженный деятель искусств, знаменитость и Великий Мастер, в общении человек простой, мягкий и доброжелательный. С Катей он беседовал без высокомерия, угощал чаем и накладывал в хрустальную розетку варенье.

И кабинет его Кате понравился: столько старинных книг, столько антикварных безделушек. Во всем чувствовалось что-то настоящее, вневременное, цельное. И за окнами, сквозь щель в неплотно задвинутых, темно-зеленых портьерах, подмигивают кремлевские звезды. А по стенам – фотографические портреты бывших учеников знаменитого Мастера, известных актеров, актрис, все с автографами и словами благодарности Учителю.

Катя, в течение двух прошедших часов старавшаяся казаться матерой, опытной журналисткой, прощаясь, все же не удержалась и выразила свое неподдельное восхищение перед покорившим ее Замешаевым.

– Всеволод Игоревич, спасибо, спасибо вам за ваше творчество, за спектакли, которые вы ставили, за прекрасных актеров, которых вырастили. – Эмоционально выпалив эту восторженную фразу, Катя засмущалась и прибавила: – Я уверена, что именно эти слова сказали бы вам читатели нашего журнала.

– Вот как? Значит, думаешь, зритель меня все еще помнит, ценит? – Старик улыбнулся, и вокруг его глаз разбежались теплые лучики морщинок. – А вот вышестоящие чины так не считают. Ректорат меня убрал из института. Тоже мне, идеалисты, говорят, дорогу молодой поросли надо давать, а вам, дескать, уже за восемьдесят… Отвлекаюсь я, конечно, голова у меня уже не так слаженно работает, как раньше, а ты знаешь, я ведь тома стихов наизусть знал, Анну Андреевну вообще целиком, все собрание сочинений…

Он печально покачал головой, и Катя горячо возразила:

– Это чудовищная несправедливость! Чудовищная! Ведь у вас за плечами такой опыт… К тому же, извините, может быть, я говорю лишнее, но вы показались мне глубоко порядочным, честным человеком. Ведь наверняка вам за время работы в театральной сфере столько всего доводилось видеть, про многих могли бы порассказать, а вы – ни о ком ничего лишнего. Вот и мне тоже ничего не рассказали…

Всеволод Игоревич улыбнулся, набил табаком желтоватую старую трубку и вдруг предложил:

– А хочешь, расскажу одну историю? Вот именно тебе – расскажу. Понравилась ты мне, не чета вашей обычной пронырливой журналистской братии, уж извини за грубое слово. Ты диктофон выключила? Замечательно!

Катя почувствовала, как в груди забилось волнение. Неужели именно ей, никому не известной вчерашней студентке, раскроет тайну своего сердца именитый Мастер? Конечно, она никому об этом не расскажет, никогда и словом не обмолвится в публикациях, но все же… Такое особенное доверие, чем она его заслужила?

– Мася моя, – отчего-то именно так решил обращаться к ней Всеволод Игоревич.

Катю немного покоробило такое обращение, но она решила, что это знак особого расположения Замешаева.

– Мася моя, ты, наверное, думаешь, вот сидит перед тобой старый черт нафталиновый, ни на что не способный.

Катя бурно запротестовала, но Всеволод Игоревич, выпустив ароматный клуб дыма, продолжил:

– Я тебе все это рассказываю, чтобы ты поняла, что и мы в наше время были тоже ничего себе… Между прочим, эта забавнейшая история, мой юный друг, случилась со мной не так давно. Всего лишь два набора назад. Ты удивляешься, я смотрю…

– Что вы, совсем не удивляюсь, – замотала головой Катя. Ей представилось, что седовласый гений сейчас поведает ей историю своей последней любви – что-нибудь такое, бунинское, пронзительное и щемящее.

– Я же вижу, удивляешься, – загадочно усмехнулся мэтр, – а меж тем все это – чистая правда. На тот набираемый мной курс поступала одна девчонка симпатичная. Для актрисы она, вне всякого сомнения, была уже старовата. Ей двадцать восемь было, когда мы с Михаилом Робертовичем тот курс набирали. Эх, скажу я тебе, ну и зануда этот наш Синичкин Михаил Робертович. Ты себе представить не можешь, Мась, двенадцать лет подряд в каждой группе студентов, где я его ставил преподавать, выпускным спектаклем делал «Последние», будь они неладны. Горький там, царство ему небесное, наверное, в гробу переворачивался…

Маэстро пыхнул желтой трубкой, седое колечко яблочного дыма взлетело к потолку и поплыло по комнате прямиком к Кате. Всеволод Игоревич проследил за ним взглядом, а затем глаза его, светло-голубые, опустились ниже и как бы невзначай задержались на вырезе Катиной блузки. «Так я и знала, слишком вызывающе оделась, – вспыхнула девушка. – Конечно, он человек старой закалки, к тому же высокой культуры, его не может не раздражать откровенная пошлость. Господи, как стыдно». Сжав горячие щеки ладонями, она уставилась в пол, в хитросплетенные завитушки персидского ковра.

– Да, я на тебя с интересом смотрю, ты зря смущаешься, – откровенно сказал вдруг Всеволод Игоревич. – В каждом возрасте красотой хочется любоваться, а ты вон какая… Было бы мое время, взял бы тебя на курс – актрисой стала бы. Ладненькая ты, глазки черненькие, мужики уже за тобой наверняка толпами бегают… Сколько тебе лет-то, а, Мась? Двадцать два?

– Двадцать три, – оторопев, поправила Катя.

– Так ты только журфак закончила? Ну, вся жизнь у тебя впереди, сейчас вон, видала как, молодым у нас везде дорога. Насчет почета старикам – это я сомневаюсь, и премии моей собственной лишили, и деканства, только квартира эта и осталась. Знаешь, Мась, отсюда ведь куранты слышно, выйду на балкон, а звезды-то кремлевские горят, куда им деваться, сукиным детям?

Катя, все еще смущенная, пыталась прийти в себя. Неожиданный апарт старика в сторону ее внешности выбил девушку из колеи. «В конце концов, что тут такого! – одернула она себя. – Он ведь всего лишь сделал мне комплимент!»

Всеволод Игоревич меж тем сдвинул седые брови.

– Я опять потерял нашу с тобой, так сказать, серебряную нить беседы… Ну, то, что ты симпатичненькая мордашка, Мась, это я говорил, помню, а до этого… А, ну конечно, я тебе о том злополучном курсе своем рассказывал. Стервецы были, между прочим, редкостные. На четвертом году обучения, когда я попер к чертям собачьим одного там щукинского режиссера, который у нас тогда по моему, заметь, приглашению преподавал, они на меня, ты представляешь, Мась, жалобу в Министерство культуры накатали. Дескать, лишили мы с кафедрой их, сволочей, режиссера их дипломных спектаклей, и играть им теперь нечего. Ах, надо же, куда деваться, не могут они совершенствоваться в своих актерских дарованиях! А чего там, скажи на милость, совершенствовать? Не для мировой же сцены мы их готовили, но они, подлецы, разбрелись все же кое-как по театрам, хотя я их никогда никому не представлял, ни одному худруку.

– А разве… – протянула Катя растерянно. – Разве это не в ваших интересах, чтобы ученики попали в хорошие театры?

Ей не хотелось думать, что Великий Педагог стал бы размениваться на такие дешевые мстительные выходки.

– После такого-то письма?! В лепешку, что ли, стоило разбиться ради них, по твоему мнению? Не понравилось им, что по именам их не называл никогда. Но ты сама посуди, сколько их через меня прошло, толпы вот таких же, как ты, черноглазеньких, мордашек смазливеньких… Где уж тут имена-то упомнить, я первые два курса по лицам-то их различить не мог!