Закулисный роман - Ольга Карпович

– Любовник? Так у нее был любовник? – поразилась Катя. – Все это время? И вы знали?

– Конечно, знал, – пожал плечами Замешаев. – Что я, ханжа, что ли, какой, своей студентке запрещать строить жизнь? Ну а ее хахаль, видимо, оказался не столь широких взглядов – узнал, что она в кого-то влюблена, и порвал с ней. И, как назло, именно в этот момент Света, теперь несчастная и потерянная, не отходила от меня ни на один шаг. Я боялся, что однокурсники ее, эти лошади смышленые, заметят. Ходила всегда с каким-то отсутствующим видом, вся такая бедненькая, стареющая дурнушка. Если у меня и был к ней мужской интерес, то он давно остался в прошлом, особенно уже в начале четвертого курса, но по-человечески мне было ее жаль безмерно. В конце концов, не скотина же я какая-то. И с ролей я ее не снял, она их репетировала и должна была играть. Я ограничился вводом второго состава на ее роли, и все. Но, ты сама понимаешь, второй состав на актерском курсе – это же почти ноль, огромное зеро. Второй состав играет только тогда, когда первый срывается.

– А вы не чувствовали перед ней… – Катя сбилась, все еще не в состоянии сформулировать своего отношения к услышанному. – Ну… какой-то своей вины, что ли, перед ней? Все-таки это по вашему настоянию ее взяли на курс – может быть, она бы свою судьбу как-то иначе построила, если бы не поступила. И потом – ведь ее личная жизнь развалилась из-за ваших отношений?

– Ну конечно, чувствовал! – подтвердил маэстро. – Сердце-то у меня доброе, отзывчивое. Ну как ее теперь выгонишь? А с ролей снимать все-таки нужно было. Знаешь, девочка, что я придумал в итоге? Я решил моей резко похудевшей Свете как можно больше рассказать о Боге. Чтобы успокоилась она, понимаешь? Я же глубоко верующий человек, и тетка моя была крещеная, и бабка, и мать. Я и причащаюсь, и исповедуюсь. Это, о чем я тебе рассказал, мои маленькие оплошности, ну, грешна моя порода, стало быть, но я свою вину стараюсь искупить чем могу: и фонд помощи престарелым актерам создал, и премии от моего лица вручались крупные. Я же сам, а не хрен собачий на все эти благие дела деньги добывал через министра культуры.

Ну так вот, свел я ее однажды с одним настоятелем, интересным человеком, начитанным, прогрессивным. Смотрю, моя Света потихоньку от меня отходит, не звонит больше, в телефонную трубку не молчит, сотовый больше не взрывается каждые полчаса по вечерам… А то я, грешным делом, уже и номер менять решил. Жена догадается, это, положим, ничего, она за пятьдесят лет жизни со мной ко всему стала привычная, я боялся, что сплетни поганые появятся.

И вот уже второй семестр четвертого курса пошел на этом, надо сказать, не самом спокойном моем наборе, а мы со Светой вроде как бы даже подружились заново. Все так же разбирали ее игру, которая по необъяснимой для меня причине раз от раза становилась все хуже и хуже, но больше всего говорили о церкви, о религии, о Ветхом Завете, об отце настоятеле…

Знаешь, Мась, в то время я был занят очень на кафедре и не заметил, как Светочка совсем от меня отошла, отделилась, что ли. Носила теперь только черное, длинные юбки стала надевать, чуть ли не платком себя обезображивать. И больше, что удивительно, никакого укора у нее не было во взгляде, она вообще перестала с особым смыслом смотреть в мою сторону. На репетициях, когда игралась не ее сцена, сидела теперь то с псалтырем, то с молитвенником в руках.

– А вы… – Катя избегала теперь смотреть в глаза Замешаеву. – Не пробовали поговорить с ней, вернуть к нормальной жизни? Она ведь была совсем молодая. Ну, не получилось с актерством, могла бы заняться чем-то другим. Вам ведь она доверяла, у вас получилось бы ее переубедить.

– Я все, понимаешь, хотел с ней поговорить, но никак случая не выпадало, – развел руками Замешаев. – А однажды… Однажды она подошла ко мне. Я уже в машину садился, чтобы от института отъехать, смотрю – Светочка моя бежит… Стоял конец мая, красотища вокруг, теплынь, она бежала, ее золотые, отросшие за зиму волосы рассыпались по плечам и хрупкой спине, и сама она была в этот момент такая красивая, такая юная, что я вновь готов был в нее влюбиться.

Когда она приблизилась, я вышел из машины, спросил: «Света, чего тебе?..» И так мне захотелось ее в этот момент обнять, прижать к себе, не знаю даже, пожалеть, что ли. Такое вдруг у меня возникло чувство.

Света посмотрела на меня – я до сих пор помню этот взгляд, хотя уже десять лет минуло, – глаза ее, казалось, вобрали в себя всю зелень только что пробившейся листвы, сказала спокойно: «Прости меня, пожалуйста». И пошла прочь.

– Господи, она что-нибудь с собой сделала? – охнула Катя.

Всеволод Игоревич запыхтел трубкой, прячась в облаке неопрятного серого дыма.

– Одно могу сказать тебе, Мась, с тех пор я ее никогда не видел. Она не пришла на следующий день на репетицию и больше вообще в институте не появлялась. Спектакль доигрывала девица из второго состава, о котором я тебе говорил. Светы не было нигде: ни в общежитии, где она теперь жила, ни у подружек; телефон ее был заблокирован, отец настоятель тоже не знал, куда она пропала.

– И вы не искали ее? – глухо спросила Катя. – А если бы вдруг беда? Несчастный случай, суицид?

– Господь с тобой, девочка, я бы почувствовал, у меня, представь себе, есть некоторые такие задатки. Нет, я знал, что Светлана жива и здорова. Лишь спустя год мне сказали, что она приняла постриг в одном из отдаленных монастырей. Ну, туда я, разумеется, не поехал, далеко слишком, да и люди, опять же, заметили бы…

Катя опустила глаза, стараясь справиться с накатившей волной брезгливости к тому, что она услышала, и к человеку, которым изначально восхищалась. Теперь он был ей противен – ветхий, седой, морщинистый, с водянистыми глазенками и старческими сиреневыми губами, посасывавшими трубочный мундштук. Ей стало внезапно душно и тошно от запаха яблочного табака, который, заполнив всю комнату, висел в воздухе плотной завесой.

– Что ты приутихла, Мась? – весело обратился к ней Всеволод Игоревич. – Или считаешь, это я виноват, что Света монашенкой стала? А вот и нет. Каждому свое. Света свой путь избрала, может быть, он ей лучше других подходил, один Господь знает. А кто я такой, чтобы становиться у нее на пути? Я сам человек верующий, я ведь говорил. А ты молодая еще, потом поймешь.

Он выбрался из кресла и прошелся по комнате, любовно оглядывая фотографические портреты на стенах – портреты успевших прославиться, знаменитых его учеников и известных красавиц былых времен, когда-то так его любивших. За окном гулко ударили часы на Спасской башне. В комнате, уставленной антиквариатом, пахло пылью и тленом.

В театральной гримерке пахло лаком для волос и несвежими, заношенными костюмами.

Людка подрабатывала по вечерам в театре гримершей вот уже полтора месяца. Знакомая сосватала ей эту халтуру на то время, пока основной художник по гриму в декрете. А Людка от лишних денег никогда не отказывалась. Было и особое удовольствие в этой работе: Людка задерживаться-то надолго в театре не собиралась, а потому могла в этом террариуме друзей вести себя вольно, ни к кому не подлизываться, ни перед кем не выслуживаться. Заработает свою копейку да и свалит восвояси.