Викинги. Заклятие волхвов - Николай Бахрошин

Дружина Миствельда спешила на выручку потерянным братьям.

– Клянусь конем Одина, если это не называется успеть вовремя, тогда я вообще не знаю, что такое вовремя! – громогласно заявил Ингвар Крепкие Объятия, с силой ударив о землю топорищем Глитнир.

Не слишком смешные слова, но многих почему-то рассмешили до слез…

«Лебедю моря» быстро подбили доски, отшпаклевали пенькой и просмолили заново, а над «Волком» пришлось колдовать несколько дней. Умелый Ингвар при помощи других братьев, знающих кузнечное ремесло, сложил из камней небольшую печь, сам ковал хитрые, многозубчатые скобы для крепления киля.

Потом все двенадцать кораблей братства снова вышли в открытое море, навстречу свежему ветру и упругой волне. И волна подхватила, понесла корабли, и ветер, играя собственной силой, натянул паруса до напряженного скрипа канатов…

Бывшие защитники крепости оглядывались назад, но издалека, с моря, их земляной вал на опушке казался совсем маленьким, почти незаметным, просто бугор, по которому уже начала прорастать вездесущая травка. Только пепел костра из бревен заграждений и кольев, на котором провожали в последний путь погибших братьев, еще дымился. Они еще долго видели этот дым, поднимающийся много выше макушек высоких сосен.

Но скоро потухнет, конечно…

Пройдет не так много лет и зим, думал Сьевнар, укладывая на колени раненую руку, и земляная крепость совсем расползется, осыплется и будет казаться просто случайным изгибом берега. Будет невозможно представить, что когда-то десятки храбрецов противостояли тут сотням, и звенело оружие, и лилась кровь, и стрелам и копьям было тесно в воздухе. А воины умирали один за другим, восхваляя богов-ассов или других, лесных богов куршей…

Больше пяти десятков братьев Миствельда сложили тут свои головы, почти две с половиной сотни тел воинов-куршей насчитали они потом, собирая стрелы, копья и оружие убитых…

Зачем? Для чего они сражались здесь, для чего умирали? – неожиданно задумался он, и эти мысли долго не оставляли его.

Наверное, за все полтора десятка лет, проведенные им среди воинов фиордов, для которых звон мечей так же привычен, как рокот моря, ему первый раз пришел в голову этот вопрос – зачем?

Простой вопрос, а почему-то раньше не приходил в голову.

Зачем? Для чего каждый год самые сильные и отважные дети фиордов уходят от своей земли и не возвращаются? Кому нужна эта бесконечная дорога викинга, если по ней никогда никуда не приходишь?

Да, народы Одина сильны и любят похваляться отвагой! Но надолго ли хватит сил у жителей фиордов, если лучшие мужчины побережья не часто доживают до тридцати зим, прощаясь с жизнью где-то в чужих краях?

Война, набеги, бесконечная кровь, без которой нет чести воину… Дети, сызмальства играющие в то, как они будут умирать среди трупов врагов…

Дари смерть, принимай смерть… Схватки с врагом, поединки между собой, чем больше своих убьешь – тем больше чести… Потому что враги – зачем их вообще считать, их надо убивать без счета… А свои – только те, кто рядом, бок о бок щитами, остальные – враги…

Зачем?

Разве человек рождается, растет, познает Явь только для того, чтобы убить как можно больше других? Зачем ему тогда вообще рождаться, если его цель – только смерть…

Так распорядились боги, часто слышал он. Но так ли они распорядились, кто знает? Странные, непривычные мысли. Оглушающие, как крепкий хмель. Сумрачные и тревожащие какой-то другой правдой, чем та, к которой он привык за многие годы…

Первый раз задумался…

Неужели – первый?

Чужой! – помнится, бросила Сангриль. Неужели – права, и ему никогда по-настоящему не понять дороги викинга? Почувствовать в ней настоящую цель и смысл?

Совсем в голове все перемешалось…

Он вздрогнул, вцепился в деревянный борт до боли в руке, чтобы болью прогнать непривычные мысли.

– Сьевнар, ты что там застыл на корме? Никак высмотрел в глубине самого великана Эгира? – весело окликнул его Косильщик. – Лучше не смотри, Подводный Хозяин не любит, когда на него глазеют. Может к себе забрать…

Сьевнар опомнился и с усилием разжал пальцы. Оглянулся.

Оказывается, не заметил, как Гуннар подошел к нему, пробираясь между румов гребцов. Шлем и кольчугу старший брат снял, кожаная куртка распахнута так, что видна белая мускулистая грудь с отчетливым вырезом бурого загара. Щеки и подбородок выбриты, белокурые волосы тщательно вымыты, их с удовольствием треплет и пушит морской бриз. Свежий шрам на щеке густо замазан желтым бальзамом, что варит для раненых Гюсси Старый, сведущий в переломах и ранах. Светлые глаза, как обычно, чуть прищурены, смотрят вокруг с привычной шальной безмятежностью.

Идти под парусом при хорошем ветре, когда весла сложены вдоль бортов – легко и приятно. А прошлое хорошо тем, что прошло, как часто говорил Косильщик.

Их безымянная крепость осталась уже далеко за кормой. Теперь о ней вспомнят, разве что поминая случаем погибших ратников острова или прославляя во флоках подвиги погибших героев.

Прошлое хорошо тем, что прошло…

– Да что с тобой, брат? Ты чего побелел весь? Рука болит?

– Нет, ничего, – с усилием отозвался Сьевнар.

Сейчас Сьевнару не хотелось делиться своими мыслями даже со старшим братом. Вряд ли Гуннар одобрит его, когда услышит, что дорога викинга ведет в никуда.

Нет, даже он не захочет этого слышать, наверняка не захочет…

Мы на земле будто искры. Исчезаем во тьме, словно и не было нас никогда. Только слава наша придет к Матери Славе и пребудет в ней до конца концов земных и иных жизней. Так нам ли бояться смерти, если мы – потомки славных?

Велесова книга

Солнце уже поднялось, когда ярлы Рорик Неистовый и Олаф Ясноглазый вместе вышли из ворот гарда Юрича.

Шли медленно и тяжело, как два старика, что сами не рады собственному пробуждению. Вечером, на пиру у Харальда Резвого, нынешнего князя Хароля, выпито было столько горького пива и сладкого хмельного меда, что счет чарам потерялся еще в начале.

– Пусть Черный Сурт разжует мою печень, если эта словенская медовуха не крепче самого крепкого пива. В голове до сих пор будто волны шумят, – заявил Олаф.

– Так и есть.

– От этого пойла у меня до сих пор жжение в брюхе. Царапает все внутри, словно живую мышь проглотил.

– Не знаю, никогда не глотал мышей. Ни живыми, ни мертвыми… – проворчал Рорик.

Ярл Олаф коротко хохотнул и тут же болезненно сморщился.

Неистовый ярл покосился на него. Сейчас никому не пришло бы в голову назвать Олафа Ясноглазым. Большие, выразительно очерченные глаза налиты кровью и подернуты мутной пеленой, как у умирающей птицы. Обычно худощавое, живое лицо опухло, под глазами набрякли морщинистые мешки. С утра молодой ярл Олаф не выглядел молодым.