Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

— Так закрыта же граница!

Посельский с превосходством улыбнулся:

— Серебро любые границы отпирает. Война войной, прибыль прибылью…

На дворе прасолов они не застали никого. Хотя по ещё недавно топленой печи можно было догадаться, что хозяева отсутствуют временно. Под навесом во дворе лежали несколько, не больше десятка, задубелых от мороза телячьих и бараньих шкур.

— Негусто, — сказал Александр, — что ж: не идёт торговлишка?

— Прогорят, — с затаённым удовлетворением ответил посельский. После чего удалился с чувством исполненного долга. Александр направился к дому Олёны.

В избе богомаза слоился дым пригоревших блинов — Олёна ждала гостя. Из-под сбившегося домашнего плата торчал её остренький носик, запачканный сажей. Хозяйка, судя по всему, она была ещё та! Битая Щека, воровато озираясь, вылез из печного закута, где было страшно жарко, но соответствовало его нынешним представлениям о безопасности.

— Я пойду до церкви, братцу блинков отнесу, — Олёна споро, как всё у неё получалось, оделась и взяла в руку лукошко.

— Помнишь, — полуутвердительно спросил Битая Щека надёжно запирая дверь за ушедшей, — как я на твою жёнку подивиться хотел? Сильно мне странно казалось, чтоб мужик из-за бабы переживал. Мало ль их на белом свете? А вот оказалось — мало. Вернее, одна.

Александр вежливо усмехнулся.

— Одна, брат! — убеждённо повторил Битая Щека. — Вижу, ты догадался, что не только мази да примочки меня в этом селе держат. Не так уж слабы ноги, до Москвы-то доковылял бы. Да не идут!

— Неужто под венец собрался? — поддразнил Одинец.

— Непременно! — до Битой Щеки подначки не доходили. — Эх, свадьбу отгрохаем! На две недели! В дружки пойдёшь?

Проговорили до поздней ночи, не ведая, какое утро несла судьба.

* * *

Первым углядел татар старикан Аника Первушка, сельский сторож. С колокольни, куда он забрался уже под утро, устав за ночь бродить по пустым улицам, старик рассчитывал полюбоваться на игру утренней зимней зари. А там и спать можно идти.

Заря отыграла и прямо из под ало-жёлтого края неба на деревню выехали всадники. Село уже начинало жить обычным своим днём, орали петухи, мычала, хрюкала и ржала скотина, из труб шёл дым.

— Ордынцы! Мать честная, ордынцы же! — Первушка ухватился за веревку и часто-часто заколотил в малый колокол.

— Ордынцы! — закричал старик, увидев, что внизу появились мужики из ближайших к церкви дворов, и бросился вниз по крутой загогулистой лестнице.

Весть разнеслась по селу мгновенно.

— Время пришло! — возвестил отец Иона. Он стоял на крылечке церкви в лучших одеждах, какие могла предоставить ему служба на небогатом сельском приходе: смуглая позолота риз, должно быть по его разумению, наиболее соответствовала чину пусть и рядового, но ратника христова воинства. В руках батюшка держал напрестольный крест. Крест был тяжеловат для ветхого пастыря, и он положил его на плечо, отчего походил на воина с секирой, собравшегося в поход. Отче свободной рукой благославлял метавшийся народ и наизусть возглашал из откровений евангелиста Иоанна:

— Тот, кто творит несправедливость, пусть ещё творит несправедливость; и тот, кто праведен, пусть ещё творит праведность; и тот, кто свят, пусть ещё будет святым!

Скрипели отворяемые ворота, селяне семьями выходили из домов, становились на колени, бабы в чёрных платках, мужики без шапок. В руках у каждого, вплоть до самых малых детей — иконки. Свечи гасли от ветерка, продолжая ещё какое-то время пускать дымок. И это было самым страшным, миг, когда дымок отлетал и в руке оставался безжизненный никчемный огарок. Все молчали.

В таком же полном молчании небольшой татарский отряд, всего двадцать — тридцать воинов, втянулся в главную улицу села. Ордынцы ехали медленно, кое-кто с луками наизготовку, настороженно вглядываясь в открывавшиеся им переулки. На площадке у церкви несколько из них спрыгнули с коней, примотали уздечки к коновязи и вошли внутрь храма мимо продолжавшего проповедь отца Ионы, словно не замечая его. Был строгий приказ: русских попов не избивать. Встречались, правда, случаи, когда те на нукеров и в драку кидались. Тогда понятно: ножом по горлу. А просто так — ни-ни!

Другие всадники, разбившись на группы, разъехались по ближайшим богатым дворам, теснившимся, как это заведено на Руси, поближе к церкви. Воины не торопились, навидавшись за последний месяц похода вот таких сёл и деревушек. Куда, в самом деле, спешить: сейчас оглядимся да грабить начнём. Слава Всевышнему, служба в дозорном отряде хоть и поопаснее, зато и достаётся всё русское добро ещё нетронутым, выбирай, чего получше.

* * *

Одинец проснулся как от толчка, ещё до набатного звука. Принялся быстро одеваться.

— Ты чё так рано? — высунул из-за занавеси курчавую голову сонный Битая Щека. Олёна возилась у печи.

— Не знаю… Тревога нашла.

Тут и ударил колокол.

— Или пожар, или — ордынцы, — Одинец постоял миг, вслушиваясь в тревожный звон. — Так, ребята, я — за конём, а вы, не мешкая, за мной огородами пробирайтесь. Знаешь, где Чоботы живут?

Олёна кивнула.

На двор к Чоботам Одинец вбежал с заднего хода. Здесь же в проёме калитки он и столкнулся с первым ордынцем.

Сапог пропечатал в ордынской груди, покрытой синеватыми бляхами железного панциря, снежный след, татарин отлетел в середину двора, юзя на заднице, и, поражённый неожиданностью, замер, раскинув руки. Непривязанный шлем, бренча, откатился в сторону. Александр рубанул по беззащитной голове нукера, прикрытой лишь нетолстым войлочным подшлемником. Рукоять меча передала удар на руку, словно он бил по дереву, стало больно в кисти. Ордынец выгнулся телом и тут же опал, хотя удар вряд ли был смертельным. Но добивать его Одинец не стал. На миг от волнения помутилось сознание. Очнувшись, он увидел устремлённые на него взгляды: всё семейство Чобота кучкой стояло здесь же во дворе. Впрочем, очи многочисленных Чоботарёвых, разъехавшиеся от ужаса, смотрели и в другой угол двора. Там под навесом сеновала стоял второй татарский воин. Какой-то миг он показался неживым изваянием, настолько был неподвижен. В руке воина лишь трепетала веревка, которой он только что успел связать Степана Игнатьевича Самохвала. Бывший следователь страдал от боли в перетянутых за спиной локтях, но гордо не издавал ни звука назло врагам и надменно выпячивал подбородок. Даром что лежал на земле в чём мать родила!

Одинец, не сводя с ордынца глаз, медленно присел и подобрал саблю поверженного врага. Молодой татарский воин как завороженный смотрел на кончик Сашкиного меча.

— Господи… — раздался со спины хозяйский вскрик. — Ты что натворил?!!

Мгновения Сашкиного замешательства, вызванного этим криком, хватило ордынцу, чтобы юркнуть в широко распахнутые ворота. Одинец подбежал к Самохвалу и резанул по путам, исторгнув из последнего вздох облегчения.