Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

— Князь! Князь… — в палату влетел окольничий Сёмка Булай. — Батюшка князь! Александр Михайлович!

— Чего тебе? — недовольно откликнулся великий князь, всерьёз увлечённый пернатым оракулом.

— Та-а-а-т-т-а-а-р-р-ы!!!

Окольничий обнаружил, наконец, князя за столбом и звучно шлёпнулся на колени:

— Татары, батюшка! Татары в Яскино!

— В Яскино?!! Врёшь! Кто принёс вести?

— Дознаватель Самохвал…

— Зови сюда!

Самохвал, подслушивавший за непритворённой дверью, оттолкнул стража и, оставляя следы мокрых валенок на изукрашенном полу, повалился перед ногами великого князя.

— Ну-у-у?!!

Самохвал торжественно перекрестился:

— Как Бог свят, великий государь! Сам видел… Они меня в полон забрать хотели, да я не дался! Троих… пятерых зарубил.

Бывший дознаватель явился в княжеский терем, не заезжая домой. Пар, валивший от его волчьей шубы, источал запахи неудержимого усердия. Под глазом дознавателя доказательством татарских жестокостей разливался припухлый синяк, губа была разбита. Это убедило князя Александра бесповоротно.

Когда через час-два боярская спешно созванная Дума собралась в кремлёвых палатах, князь уже заканчивал с распоряжениями по подготовке своего отъезда. Выезд было решено свершить на завтрашнее утро. (Вообще-то, к этому исподволь готовились не одну неделю, пожитки княжеской семьи по большей части давным-давно были уложены по сундукам и ждали своего часа. Государственную казну, которая была одновременно и его собственной, Александр пересчитал лично и тоже ссыпал в сундуки, прихлопнув своей печатью. Оставалось загрузиться в сани и — айда, пошёл!).

Бояре и ближники, оглушённые Самохваловой вестью, потерянно сидели по лавкам, чесали в бородах. Эк как оно привалило: раньше чем к Сретенью ордынцев и не ждали, а они, поди же ты — под самым носом объявились. В потёмках дворца вытянутые лица придворных создавали впечатление, что происходит тайное сборище упырей. Пришаркал служка-сытник с охапкой свечей, запалил их в общем молчании и ушёл. Сразу стало душновато, зарябило в глазах от цветастых кафтанов дорогой камки и шёлка.

— Ну, ненаглядные мои советнички, — в голосе великого князя разливалась ядовитая горечь, — дождались. Кто у нас тут уверял, что татар морозы испугают? Ты, Булай? Или это ты, Еремей Алпатьевич?

— А чё я-то? — старший боярин выпростал руку из бороды, ткнул пальцем в окольничего. — Булай за разведку отвечает. Он и обмишулился.

— А ты тогда скажи, кто за переговоры с новгородцами в ответе? И когда нам от них слова ждать?

— На следующей неделе грамоту должны привезти…

— И что в той грамоте?

— Верный человек мне весть подал: отказывают новгородцы.

— Что ж ты молчал до сей поры об этом?

— Так буквально вчера гонец прискакал, вот сёдня и говорю.

К вольному городу Новгороду великий князь воззвал среди всех прочих малых и больших княжеств расколотой Руси. Сначала, пока была какая-то надежда, правда, весьма призрачная, что вдруг взыграет русский дух и к сопротивляющейся Твери присоединятся остальные, Александр Михайлович о бегстве помышлять не торопился. Потом стало ясно, что понюхать ордынский кулак желающих нет, а напротив, уйма татарских доброхотов ждёт не дождётся, когда настанет время тащить тверское добро по своим норам. Великий князь (впрочем, какой великий: Александру уже доставили ханскую грамоту, в коей Узбек низлагал его с владимирского великого княжения) обратился к Новгороду с просьбой об убежище. Новгородская старшина, подумав для приличия пару недель, отказала. Оставались еще Псков и Литва.

— Всё, — порешил князь, — отъезжаем в Торжок. Там станем ждать известий из Пскова.

Бояре шумно стали расходиться.

— А ты, — обратился Александр к Самохвалу, которого по причине общей неразберихи забыли выкинуть из палаты и он впервые в жизни удостоился побывать в сонме ближайших князевых советников, — при мне будешь. Сохранность личных имуществ на тебя возложу…

Только доски навощенного пола сдержали глубину благодарственного Самохваловского поклона. «При сундуках… при сундуках!» — глупо-радостно плескалось в гудящей голове бывшего опального следователя, взлетевшего на три ступени по службе.

Это кто же спускается там по красной лестнице? Не дознаватель ли Самохвал идёт? Какой такой дознаватель?!! Не видишь — младший стряпчий Степан Игнатьевич шествуют…

* * *

…Вот она, рукопись. Она лежит на столе перед Одинцом, желтея в свете свечи согнутыми от долгого лежания в свёртке пергаментным полотном. Последний дар Битой Щеки, упокой, Господи, душу его. Длинный пергамент из подшитых друг к другу листов намотан на толстую палку, вроде скалки, какой бабы раскатывают тесто. Всё это вкладывается в соразмерную палке трубу с притёртой по горлышку узорчатой деревянной пробкой. Так внутрь не попадёт никакая влага. Сама труба из золочёного серебра. А на ней, в овальных оконцах — три золотых же грифона. Да и на пробке вроде ручки приделаны два изумительно вырезанных из кости пардуса-леопарда, вцепившихся друг в друга передними лапами в яростном объятии. Тонкая работа, что сказать…

Александр снова покрутил скалку, распуская ленту пергамента. Вчитался. Да-а, в греческом он не силён… Остатки Нифонтовского обучения позволяли только предположительно уловить, что речь в этих древних писаниях идёт о землях полян, древлян и прочих обитателях земли, что в его время зовётся Русью. Мелькали на страницах незнакомые названия, незнакомые имена: каган Друз, каган Хорив… чёрт их знает кто такие. К последним листам дело, правда, шло веселее — каган Аскольд, каган Дир. Хоть что-то знакомое. Одинец свернул рукопись, перед тем как снова втиснуть в футляр и убрать в мешок, зачем-то понюхал. Пахло, естественно, мышами. Сокровище…

В светёлку, что ныне отвёл Самохвал для Александра на втором ярусе дома, не скрипнув ни единой половицей, просочился Парфён. Запахло сивухой и чесноком, но на вид он был трезвей трезвого.

— Заснули, — сообщил холоп.

Одинец ещё раз подивился способности этого мужика разговаривать, почти не шевеля губами. Парфён был ещё и расторопен. А после чудесного бегства из Яскино, его спорота в выполнении Сашкиных просьб увеличилась троекратно. В глаза, правда, не смотрел, виноватился. Самохвал тоже в отношениях с Одинцом опростел, поубрал спеси. Выделил для гостя едва ли не лучшие покои в доме, с высоченной кроватью под пологом из полупрозрачной льняной реднинки (от мух, хотя какие в январе мухи). Александр оценил это своеобразное извинение: так надоело за последние полгода спать по-походному. На брюхо лёг, спиной прикрылся. Хоть ночку-другую поспать как люди.

— На вторых петухах меня разбуди, — попросил Одинец. — И сам будь готов. Да за этим присмотри, чтоб не сбежал…

— Сделаю…

«Этим» Сашка называл того детинушку, что повстречался им в лесу под Яскино. В первый и последний раз Одинец видел парня в памятный день столкновения с дорожными разбойничками, но запомнил хорошо. И вот негаданная новая встреча. Даже имя вспомнилось — Онфим. Не требовалось много воображения, чтоб понять, что отирался юнец под селом Яскино не просто так. Одинец постарался быть неузнанным и уже на подъезде к Твери предложил Самохвалу дать приют на эту ночь всем беглецам в его доме. Самохвал без лишних расспросов распорядился. Сам он, как известно, отправился прямиком в княжеские палаты, а когда поздним вечером вернулся, вся ватага беглецов пребывала в блаженно-покойном сне: Парфён, по Сашкиному наущению, споил мужичков каким-то особо убойным хмельным зельем. Онфима холоп заботливо оттащил в дальнюю каморку, где уложил среди прялок, кросен, тюков льна и другого девичьего рукоделья. В доме уже вовсю кипела предотъездная кутерьма, сновали домочадцы. Паковались сундуки и корзины. Впрочем, Самохвал, по недостатку лошадей и повозок, распорядился собирать лишь самое-самое необходимое. Сам хозяин рассчитывал отъехать не позже полудня, а остальных домочадцев оставлял за сборами ещё на день.