Когда нет прощения - Виктор Серж

ему о своем прошлом?» «Нет». «Ах, вот что…» Он смерил ее тяжелым взглядом. «Я не обязан напоминать вам о правилах…» «Нет, товарищ майор». Дарья прямо смотрела ему в глаза. Вот так. «Хорошо, можете идти».

День она провела в бюро. Неподалеку упало несколько снарядов. В сумерках она возвращалась к себе обходными путями, с тайным беспокойством, хотя и убеждала себя, что причин волноваться нет. Замерзшая Нева, казалось, стала шире. Протоптанными по льду муравьиными тропками медленно шли люди, крошечные непрозрачные тени. Снег заметал их следы. Все замедленно, тихо, бело и грязно. Даже отдаленные разрывы. Высокие позолоченные шпили старой имперской крепости, возведенной у самой кромки воды, были тусклы. Вдали, вокруг прорубей медленно копошились группы женщин, другие ковыляли прочь с бидонами, наполненными зеленоватой водой, в которой плескались иглы льда. Желтое небо у горизонта начинало голубеть. Дарья поняла, что едва в силах думать, мысли рвались на лоскуты цвета этого неба, а некоторые из них, гнетущие, хотелось отогнать прочь… Значит, Илларионов мертв, ничтожная личность, но большой талант… Саша говорил о нем: «Презренный человек, не живет, а существует, банальный донельзя: банковский счет и пищеварительная система… Писатель он, может быть, великий, но его дар паразитирует на жалком создании… Писатель в нем подчиняется человеку, старается подличать, ему хочется мастерски лепить заказные романы на злобу дня. И пишет он их великолепно, но здесь-то и начинается действительная драма. Писатель – паразит на жалком человеке – гораздо умнее и честнее последнего; порой он даже поднимается до высот гения, дерзновенного, чувствительного и парадоксального, воображающего, что власти ничего не понимают. В его самых официозных книгах присутствует тонкий ручеек жизни, который придает им нечто большее, чем может показаться на первый взгляд… Бюрократы из Главлита рвут на себе волосы. Они просят нашего Илларионова изменить двадцать семь фраз – он их изменяет, и как! Но всегда остается то, что цензоры не разглядели, не расшифровали… Цензоры его боятся. Он уже разрушил несколько карьер. Илларионов сам боится, пьет, чтобы придать себе уверенности, а когда пьян, говорит такие вещи, которые могли бы стоить ему пожизненной ссылки. Протрезвев, он пишет самые пошлые, самые подлые статьи против кого угодно, против своих собратьев, которых обвиняет в отсутствии приверженности доктрине или в непонимании происходящего, в том, что оно не вызывает у них достаточно восторга. Его друзья уже не знают, стоит ли пожимать ему руку; но так как он – поборник политической правоверности, открыто порывать с ним нельзя. Ну и стервец же ты! – сказал я ему однажды дружески после одного банкета. Илларионов прослезился, пробормотав, что стервозность глубоко присуща человеку… Мы оба были пьяны».

Дарья напрасно пыталась вспомнить ускользающий облик Илларионова. Она видела перед собой лишь грубое лицо, сужающийся кверху лоб, массивную фигуру; на женщин он глядел так, как будто мог их купить… Но одевался он со вкусом. Нехорошо вспоминать исчезнувших, они возникают в памяти один за другим, слишком многочисленные, слишком живые. Когда они овладевают вашей душой, их уже не изгнать, это они гонят сон, вмешиваются в ход мыслей, ведут вас туда, куда вы не хотите идти. Многие из них могли бы защищать этот город, нашу землю, нашу кровь, наши идеи лучше, чем живые… Они нас еще защищают. Их души с нами. Они посеяли то, чего мы ждем от будущего…

– Не вышла ли я за рамки исторического материализма? – спросила себя Дарья. Ей понравилась когда-то прочитанная фраза Маркса: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых…» Это из «Восемнадцатого брюмера»… Если традиции тяготеют, как кошмар, они могут и озарить великим благодетельным светом… Сама марксистская традиция служит тому доказательством… В этом тайна сознания… Что говорил Саша в парижском кафе табачного цвета?

…Миллионы мертвых потеряны для нас, треть жителей этого города стоит одной ногой в могиле, такие, как Клим, обречены на гибель, однако мы спасены, ход войны медленно меняется, нацисты изнурены, американская промышленность развивается – да, мы спасены, но кем мы станем? Светлой силой или непрекращающимся кошмаром? Сам этот вопрос – измена, но как могу я не задать его? Тоска является изменой, лишь если отвергает саму жизнь, тоска – тайное предупреждение: осторожно, бездна, осторожно, посмотри, что с тобой происходит! Лишь мы сами осознаем, в каком кошмаре живем, видим всю черноту нашего немощного существования, и в нас одна надежда – на воскрешение из мертвых: из мертвых идей и расстрелянных теорий… Вот почему люди так немногословны. Клим немногословен. Лобанова говорит лишь для того, чтобы больше молчать. Махмудов не говорит никогда. Полковник Фонтов говорит лишь с самим собой. Капитан Потапов говорит словно учитель, и то, как можно реже… Слова работают на надежду. Люди на пределе сил знают бесполезность этой работы, в которой последняя надежда не нуждается. В тоске и голоде молчание становится понятнее слов, нужно экономить дыхание, это разумно.

Поднимаясь по лестнице, Дарья устремилась к Климу. Клим, мускулы и нервы которого понимают проблемы и решают их без слов… На лестничной площадке силуэт в черной форме, черной меховой ушанке помялся, закашлялся, произнес:

– Я вас знаю… Это точно вы? Я от Клима.

Что происходит? Заболел? Убит? (Бомбы падают повсюду.) Арестован? Уехал? Надо молчать… Дарья стала спокойной, как это всегда происходило с ней, когда наваливалась беда. В том, что пришла беда, она не сомневалась.

– И что же? – сказала она.

– Сегодня вечером он не придет… И в другие дни тоже…

– Когда?

– Он не знает… Может, через два месяца, если все будет нормально.

Темная лестничная площадка казалась дном бездны.

– Он в командировке?

Солдат колебался.

– Ну, положим… Мы все в командировке…

– Это опасно?

– Не больше, чем все остальное… Не больше…

– Он ничего не просил мне передать?

– Он не имеет права ничего говорить… Он постарается написать вам… через некоторое время… Он вас никогда не забудет…

– С ним не случилось ничего плохого?

– …Нет, ничего. Это все.

Все втайне. Гибель бойцов, чтобы не сообщать о наших потерях и не тревожить тыл, который уже встревожен самой этой секретностью. Арест, чтобы не бередить умы, и так обеспокоенные мыслью об арестах. Казнь, потому что скрывать ее гуманно и сообщать о казнях слишком часто политически неразумно. Боевое задание, потому что глаза и уши врага могут быть повсюду, потому что враг кроется в нас самих, когда мы теряем силы. Мысль, ибо она неукротима, никогда не знает, куда движется, чего требует и неожиданно погружается в лабиринт сомнений, колебаний, вопросов, домыслов, мечтаний. Необходима эффективная, дисциплинированная, техническая мысль,