Дружелюбные - Филип Хеншер

– Тише, тише, девочка…

Мама нежно и ласково погладила ее теплой рукой, в то же время пытаясь выщипать темные волоски на запястье дочери. Сквозь слезы Блоссом поняла: мама ее оценивает. Она удалит волосы с рук воском; у нее будет чудесная кроватка, и она очень скоро выяснит, насколько низко нужно опускать голову, изображая раскаяние, и сколько власти над мужчиной, уверенным, что она ему подчинилась, ей это даст. Сначала потренируется на Аннабел во время очередной ссоры.

На следующий день мама, выполнив свой долг, уехала – и уже шесть недель спустя Блоссом говорила: «Да-да, я знаю, мне не следовало этого делать. И я ужасно тебе благодарна за твою честность со мной». Только на сей раз это был Стивен, ужасный приятель Пирса: оказалось, он вырос в пригороде Бирмингема. Опустила голову, не преминув заметить, как вид у Стивена вдруг сделался озадаченным, и полностью осознала власть подчинения. Она не станет с ним ссориться, она примет как должное его абсолютную правоту, и он будет принадлежать ей. Она вполне сознательно примет на себя роль жертвы и очень скоро приберет все к рукам.

Та кровать из «Хилс» еще вполне себе: стоит в одной из гостевых спален. Лишь в следующий приезд домой Блоссом, взглянув на отца, мать и брата, поняла, как они смотрят на мир вокруг. Папа открыл гараж и собирался отпереть «опель». Новенький белый «мини» Блоссом, должно быть, припарковали рядом. Они собирались навестить бабушку, и мама вышла, держа за руки младших, Лавинию и Хью, нарядно одетых. Выглядели они престранно. Теперь Блоссом это увидела. Младшие вряд ли перерастут старших: она знала, что в ней самой сто пятьдесят сантиметров, в Лео – сто пятьдесят четыре, в папе – сто пятьдесят два, а в маме сто пятьдесят шесть. И все они, маленькие Спинстеры, будут примерно одного роста. С того самого дня Блоссом стало абсолютно все равно.

1

Конечно, всегда был «Сейнсбери» на Фулхэм-бродвей – смахивающее на собор здание под каркасным куполом, безмятежный, освещенный лампами дневного света и, точно человек, слегка улыбающийся рядами стеллажей. Но Лавиния решила сэкономить двадцать минут и порыскать в магазинчике Абдула за углом. Абдул и его семья, кашмирцы, держали круглосуточный магазинчик, открытый все шестнадцать часов в день. Фрукты и овощи лучше было там не покупать: вялая, как хромая балерина в реверансе, брокколи, ватные, с помятыми боками, зеленые яблоки «Гренни Смит». Содержимое его витрины-морозилки так же не внушало доверия, как и подозрительные консервированные томаты. Но у Абдула – славного человека, который сколачивал состояние, вместе с семьей работая в дежурном круглосуточном магазинчике, всегда можно было найти приличный ассортимент конфет, чипсов, шоколада и сладкой шипучки. Лавиния подумала, что для поездки в Шеффилд с Хью это ровно то, что надо. Они всегда любили завалить заднее сиденье вредной дрянью неестественных цветов с зашкаливающим числом Е-кодов. На сей раз она купила несколько батончиков «Карамак» и «Керли Вурли», коробку «Куолити стрит» и коробку «Роузез», «Спейс райдерс» со вкусом маринованного лука, полдюжины пакетиков кукурузных «Монстер Манч», пригоршню жевательных конфет «Блэк Джек» и «Фруктовый салат» и какую-то ярко-зеленую газировку, производитель которой ведом лишь самому Абдулу. Он преспокойно пробил на кассе ее невероятные покупки. «Интересно, что представляют собой его остальные покупатели», – подумала она.

У дома она принялась рыться в сумочке. Оставила ключи на кухонном столе. Соня была дома, правда, еще в постели; и ее комната располагалась в передней части квартиры. Лавиния позвала жиличку: сначала тихо, а потом во всю глотку, но все без толку. Когда автомобиль Хью подъехал к дому, она все еще стояла на улице.

– А, это как мертвого будить, – махнул рукой он. – У тебя есть запасной ключ?

– Да. Я отдала его тебе.

Но ключ, если он все еще хранился у Хью, был в его доме в Баттерси, в получасе езды. Да он и сомневался, сможет ли его найти.

– Но это лучше, чем стоять и орать посреди улицы в восемь часов воскресного утра, – настаивала Лавиния. – Соседи будут в ярости.

– Дай-ка я попробую, – сказал Хью и позвал – тихо, но с нарастающим тоном, по-актерски: – Соня… Соня… СОНЯ!

И это сработало. Мятые полузадвинутые занавески на Сонином окне задрожали и отодвинулись. Соня услышала голос Хью и откликнулась. Окно во всю стену выходило на крошечный балкон: Лавиния побаивалась, что он обрушится, если на него выйти. Завернувшись в розовое стеганое одеяло с цветами, Соня сжимала его концы на уровне груди. Взъерошенные волосы и наполовину оголенные ноги делали ее похожей на начинающую актрису, смотревшую фильмы с Джейн Мэнсфилд. Чернокожие женщины должны всегда носить ярко-розовый, считала Лавиния. На улице Парсонс-Грин Соня представляла собой впечатляющее зрелище. Открыв одной рукой окно, она вышла на балкон:

– Эй! Что ты тут делаешь, милый! Какого а-хрена? А, милый?

– Это она тебе? – спросила Лавиния у Хью.

– Похоже, да, – ответил тот. – Что за пошлячка!

– Эй, вот, на! – крикнула Соня. – Ты хотел посмотреть мои сиськи, да ведь?

– Почему она так говорит? – удивилась Лавиния.

– Как «так»? – не понял Хью. – О нет. Соня, не надо, убери.

Та опустила одеяло на пояс и трясла грудью: округлая, аккуратная, она была ее единственным достоинством; ну, еще лодыжки, однажды призналась Соня Лавинии.

– Соня, я забыла дома ключи! – крикнула Лавиния, чтобы ее услышала жиличка, которая в этот самый момент, стоя на балконе первого этажа, трясла грудью налево и направо, к восторгу пустынной улицы. И улыбалась ослепительной улыбкой. – Впусти нас, пожалуйста.

– Хорошо, мил-ай, – сказала та. – Только… что мне за эт’ будет?

– Большой поцелуй в твою толстую черную задницу, жуткая бабища! – откликнулся Хью. – А теперь открывай.

2

Лицо Хью: такое славное и такое странное. Больше никто в семье так не выглядел. Глаза, грустные и смеющиеся одновременно, треугольные, с опущенными вниз уголками, как у птицы тупика; из всей семьи только у него, когда он улыбался, появлялись морщинки. Улыбнулся он и сейчас, усаживая ее на пассажирское сиденье.

Они надеялись выбраться из Лондона до половины девятого и, в сущности, опаздывали лишь на полчаса. Вот и река позади: широкий блестящий лоскут воды, воздуха и пустоты посреди суматошного города. Хью и Лавиния любили реку, вот и теперь она не преминула об этом сказать. Западные пригороды Лондона: нежные, яркие; преуспевающие и запустелые. Рыночная площадь городка сменялась двухполосной проезжей частью с пешеходными мостами. На углу одной улицы три женщины с жесткой перманентной завивкой и прическами, как у Елизаветы II, в платьях с пояском, пошитых из плотной ткани пастельных тонов, смеялись над какой-то фразой своего друга викария. За их спинами, в конторе агента по недвижимости, которая вот-вот должна была открыться, маячила фигура в костюме. Перед светофором, аккурат там, где пригород сменялся широкой магистралью, совершал утреннюю пробежку мужчина; на противоположной стороне улицы располагался микрорайон муниципального жилья, а за ним – зеленая зона с роскошной растительностью и деревьями, похожими на пудровые кроны с картин Констебла. Он настойчиво трусил по дороге – и тут с противоположной стороны с ним поравнялась у перехода другая фигура, тоже в шортах и футболке; бегуны помедлили, снова затрусили вперед – в идеальной синхронности: один направо, второй налево. Ни тот ни другой не обратили друг на друга внимания. Машина поехала дальше.