Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Фрэнсис Флинн

— Каждый, кто занимается делом, занят делом, — возвестил Скребун.

Дитрих подумал, тот имеет в виду, будто философы несведущи в кораблестроении, что само по себе не было поразительным открытием.

— И все-таки, — настаивал он, — здесь может найтись какая-нибудь нехитрая работа, которая окажется вам по силам, хотя бы в качестве подмастерьев.

Усики Скребуна замерли, а черты его лица, и без того ничего не выражающие, еще более окаменели. Ганс, занимавшийся в сторонке каталогизацией изображений растений и до того не обнаруживавший видимого внимания к разговору, выпрямился на своем стуле, занеся руки над набором символов, при помощи которых он наставлял «домового». Глаза Скребуна пригвоздили Дитриха к своему месту, и священник в безотчетном страхе вцепился в подлокотники кресла.

— Подобный труд, — сказал Скребун наконец, — предназначен для тех, кто его исполняет.

Утверждение звучало как поговорка и, подобно многим поговоркам, страдало лаконичностью, сводившей его к тавтологии. Он вспомнил о тех философах, которые выросли, опьяненные размышлениями античных мыслителей с присущими тем предрассудками против физического труда. Дитрих не мог вообразить, что, оказавшись в числе потерпевших кораблекрушение, он не пожелал бы помочь своим товарищам в необходимом ремонте. В таких обстоятельствах даже человек благородного происхождения предложил бы свои руки ради общего дела.

— В труде, — подчеркнул Дитрих, — кроется свое достоинство. Наш Господь был плотником и призвал к Себе рыбаков и прочий простой народ. Папа Бенедикт, да покоится он в мире, был сыном мельника.

— Если я понял высказывание правильно, — сказал Скребун, — плотник может стать господином. Бва-ва-уа-уа. Может ли камень стать птицей — вопрос. Или же все ваши повелители подлого происхождения — вопрос.

— Я согласен с тобой, — кивнул Дитрих, — в том, что человек редко поднимается выше того положения в обществе, в котором родился, и все же мы не презираем труженика.

— Тогда мы не столь сильно различаемся, твой народ и мой, — сказал Скребун. — Ибо и у нас наше положение записано… я думаю, ты сказал бы, что оно записано «на атомах нашей плоти». У нас есть такое выражение: «Какие мы есть, такие и есть». Было бы глупым презирать кого-то за то, что он таким рожден.

— «Атомы плоти»?.. — начал было Дитрих, но его прервал «домовой»:

— «Редко» иногда значит больше, чем «никогда», — вопрос, восклицание.

Скребун обратил несколько быстрых стрекотаний Гансу, по окончании которых тот выгнул шею и затем вернулся к своему письму значками. Философ вновь обратился к этому примечательному явлению — цветным деревьям.

— Известна ли тебе причина этого — вопрос. Дитрих, не будучи уверен в том, что означала эта ссора,

и не желая провоцировать гнев Скребуна, ответил, что Господь Бог устроил изменение цвета для того, чтобы предупредить о приближающейся зиме, тогда как вечнозеленые растения сохраняли надежду на то, что вслед наступит весна, и таким образом смена времен года разом давала людям и печаль, и надежду. Это объяснение поставило Скребуна в тупик, и он спросил, является ли верховный господин Манфреда искусным лесником. На это поп sequitur[111]Дитрих отчаялся дать объяснения.

* * *

Церковь отмечала начало каждого сезона молитвами за благополучную посевную, или о летних дождях, или о добром урожае. Feriae messis открывали сезон сбора винограда, и после этого мессу Exsultate Deo ждали как никакую другую. Южный склон Катеринаберга был усеян виноградниками, дававшими хороший урожай, который бойко расходился на рынках Фрайбурга и обеспечивал Оберхохвальд одним из немногих источников серебряной монеты. Но прошлый год вновь выдался холодным, и ныне всех тревожило, что вина получится немного

Во время оффертория Клаус пожертвовал несколько гроздей спелых ягод, собранных с собственного виноградника, и в ходе консекрации Дитрих раздавил одну из виноградин, чтобы смешать ее сок с вином в чаше для Святого причастия. Обычно прихожане болтали меж собой или даже слонялись в притворе, пока их не собирал колокол, зовущий к мессе. Сегодня же они следили за ритуалом с глубоким вниманием, увлеченные не памятью о жертве Христа, а надеждой, что обряд принесет добрый урожай — как если бы месса была простым колдовством, а не поминовением о Великой жертве.

Вздымая чашу для причастия высоко над головой, Дитрих увидал горящие желтые глаза крэнка, угнездившегося на винтовой лестнице под верхним рядом окон.

Остолбенев, Дитрих так и замер с воздетыми руками, пока нарастающий гул паствы не привел его в чувство. Недавно набрало силу суеверие, что, пока хлеб и вино подняты кверху, распахиваются врата из чистилища в Царство Небесное, и верующие иногда жаловались, если священник держал чашу слишком мало Несомненно, сейчас пастор освободил великое множество душ, к пущему освящению урожая вина.

Дитрих вернул чашу на алтарь и, преклонив колени, промямлил заключительные слова, которые внезапно потеряли всякий смысл, Иоахим, стоявший на коленях рядом с ним и державший в одной руке край ризы, а в другой колокол, тоже бросил взгляд на стропила, но если и заприметил создание, то вида не подал. Когда Дитрих осмелился еще раз воздеть глаза кверху, нежданный гость уже растворился в полумраке.

* * *

После службы Дитрих встал на колени, перед алтарем, сложив руки перед собой. Над ним, вырезанный из цельного огромного куска красного дуба и за сотни лет потемневший от курящегося воска, парил распятый на кресте Христос. Изнуренная фигура — нагая за исключением лоскута ткани для приличия, скрученная в агонии, с раскрытым в последнем жалком упреке ртом: «Почему Ты оставил меня?» — как бы вырастала из дерева самого креста, так что орудие пытки и сама жертва представляли собой одно целое. Этот способ умерщвления был жестоким и унизительным. Намного менее гуманным, нежели костер, петля или топор палача, которые ныне облегчали путь в мир иной.

Дитрих слышал приглушенное громыхание телег, звон ножей для обрезки веток и садовых ножниц, крики ослов, неразборчивые слова, брань, щелканье кнутов, скрип колес — это свободные селяне и крепостные заканчивали приготовления перед отправкой к виноградникам. Мало-помалу воцарилась тишина, нарушаемая только, помимо привычного бормотания стен, отдаленным и неравномерным лязгом из кузницы Лоренца у подножия холма

Удостоверившись, что Иоахима нет нигде поблизости, Дитрих поднялся с колен.

— Ганс, — тихо позвал он, надев крэнкову упряжь и нажав символ, пробуждавший «домового». — Тебя ли я видел на хорах во время мессы? Как ты забрался так высоко никем не замеченный?

Под стрехой зашевелилась тень, и голос сказал ему прямо в ухо:

— Я надел упряжь, которая позволяет летать, и проник внутрь через колокольню. У меня было суждение понаблюдать за вашей церемонией.

— Мессой? Но зачем?