Народная империя Сталина - Юрий Жуков

«Молотов: По первому вопросу слово имеет товарищ Сталин.

Сталин: Все читали проект Конституции.

Молотов: Все присутствовали на вчерашнем заседании комиссии, значит, можно проект не зачитывать. Есть ли какие-либо замечания?».

Замечания нашлись лишь у троих из 123 участников пленума: у Г.Н. Каминского — недавно утвержденного наркомом здравоохранения СССР, И.П. Жукова, незадолго перед тем освобожденного от должности замнаркома связи СССР и утвержденного наркомом местной промышленности РСФСР, и у И.С. Уншлихта — секретаря отныне существующего только номинально Совета Союза ЦИК СССР Судя по их предложениям, они, скорее всего, пытались имитировать заинтересованность и активность, демонстрируя одновременно полное непонимание того, чем является Конституция как юридический документ.

После такого более чем странного обсуждения наиважнейшего для жизни страны документа председательствовавший на пленуме Молотов предложил проголосовать за утверждение окончательного текста Конституции. Конечно, еще по-старому, по-советски, простым поднятием руки. Все участники пленума единогласно поддержали так и не обсужденный ими всерьез текст, хотя это и не имело уже никакого значения.

Первый вопрос повестки дня занял всего десять минут. Затем Молотов предоставил слово Ежову для доклада по второму вопросу — «О троцкистских и правых антисоветских организациях», который внесли на рассмотрение Пленума в момент его открытия.

Этот доклад стал для Ежова дебютным в новой роли наркома внутренних дел. Отсюда, скорее всего, порожденная волнением косноязычность при выступлении, композиционная рыхлость, повторы, путаница при указании фамилий и должностей. Но вполне возможно, огрехи доклада были порождены тем, что на его подготовку у Ежова оказалось слишком мало времени.

Начал выступление Николай Иванович с убийства Кирова. И не только потому, что мотивом столь неоспоримого преступления слишком легко можно было считать политический теракт, но и из-за того, что материалы по этому делу он знал превосходно, ибо знакомился с ними по ходу следствия как председатель КПК, а позже положил именно их в основу своей рукописи в 230 машинописных страниц «От фракционности к открытой контрреволюции».

Ежов сказал: «Доказательств прямого участия Зиновьева, Каменева, Троцкого в организации этого убийства следствию добыть не удалось… Равно не было доказано и то, что в убийстве Кирова принимали участие троцкисты».[160](Учитывая, что следствие по делу об убийстве Кирова велось под личным контролем Ягоды, занимавшего тогда еще пост главы НКВД, удивляться заявлению Ежова не приходилось.)

Решающую роль в разоблачении деятельности троцкистско-зиновьевского блока, сказал далее Н.И. Ежов, сыграл августовский процесс. Лишь тогда следствию удалось установить и само образование в конце 1932 г. «зиновьевско-троцкистского блока на условиях террора», и то, что этим блоком намечалось убийство основных руководителей партии и правительства. Кроме того, Ежов вменил в вину бывшим оппозиционерам еще и то, что «троцкисты через своих сторонников, работающих в различного рода хозяйственных и советских учреждениях, воровали государственные средства».[161]

Наибольшее внимание в докладе Ежов уделил структуре и конкретной деятельности разоблаченного НКВД блока. Его, оказывается, возглавляли Пятаков, Сокольников, Радек и Серебряков, что явствовало из их собственных и Зиновьева признаний. Назывался он «запасным центром» и руководил вредительством и террором по всей стране. Именно ему подчинялись все региональные группы в Западной Сибири, Азово-Черноморском крае, на Урале и другие.

Затем нарком связал бывших оппозиционеров, занимавших большие посты в промышленности и на транспорте и разоблаченных в последние месяцы, с теми, кто им подчинялся напрямую или работал вместе с ними. Именно так в докладе возникли преступные цепочки, связавшие, например, тех, кто последовательно возглавлял Главхимпром НКТП — М.П. Томского, Г.Л. Пятакова, С.А. Ратайчака, с руководителями химических предприятий: Я.Н. Дробнисом — директором Кемеровского химкомбинатстроя, Б.О. Норкиным — директором Кемеровского химкомбината, Таммом — директором Горловского химического завода. Еще одну подобную цепочку протянул Ежов от Ратайчака через начальника отдела азотной промышленности Г.Е. Пушина к руководителям предприятий этой отрасли, в том числе к директору Горловского азотно-тукового комбината Уланову. Еще одну преступную группу, включавшую заместителя наркома путей сообщения Я.А. Лившица, подчиненных ему начальников ряда железных дорог — Князева, Буянского, Шемергорна и других, глава НКВД обозначил на транспорте.[162]

И все же наиболее значимым в докладе следует считать не подробно излагавшиеся преступления троцкистов и зиновьевцев, а иное. Дважды по ходу выступления Ежов подчеркнул, что троцкисты и зиновьевцы «активизировали свою работу в 1935–1936 гг., вернее — в начале 1936 г.».[163]Определение именно такой даты пика противостояния наиболее активной части партии и узкого руководства, подчеркивание ее как наиболее серьезного и опасного периода должно было быть понято участниками пленума однозначно. Слова Ежова прямо указывали на время завершения работы над проектом новой Конституции и публикации интервью Сталина с первым упоминанием альтернативности предстоящих выборов.

Заключал доклад Ежова раздел, названный «О троцкистах и правых антисоветских организациях», содержавший данные, полученные следствием, исключительно по отношению к троцкистам или тем, кого обоснованно к ним причислили. Ежов упомянул здесь об очной ставке Бухарина и Рыкова с Сокольниковым, которую провел он сам вместе с Кагановичем.

* * *

Вслед за выступлением Ежова слово тут же попросил Бухарин. Он вышел на трибуну для того, чтобы отмести от себя подозрения, однако начал он выступление с полной и безоговорочной поддержки Ежова в осуждении Зиновьева, троцкистов, с восхваления работы НКВД.

«Я знаю, что говорить сейчас особенно тяжело, потому что, по сути дела, действительно необходимо, чтобы сейчас все члены партии, снизу доверху, преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить вот ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим. Совершенно естественно, и из этого нужно исходить, что это есть основная директива, основное, что стоит перед партией».

Разумеется, основную часть выступления Бухарин посвятил самооправданию, не менее голословному, нежели предъявленные в его адрес обвинения. При этом он явно вынужденно должен был признавать, и неоднократно, свою активную роль в правой оппозиции:

«Я никогда не отрицал, что в 1928–1929 гг. я вел оппозиционную борьбу против партии… Я в 1928–1929 гг. нагрешил очень против партии. Это я знаю. Хвосты эти тянутся до сих пор. Часть людей, которые тогда шли со мной (Бухарин подразумевал здесь членов т. н. бухаринской школы — Марецкого и других. — Ю.Ж.), эволюционировали бог знает куда. Я этого не знаю, но я этого теоретически не исключаю… Ну я действительно в 1928–1929 гг. против партии грешил, когда я сделал свое заявление. Последнее из моих заявлений было заявление по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 г.».