Бродячая женщина - Марта Кетро

В рождении отмеченного младенца было больше беды, чем благословения, но убийство Говорящего (а также отрезание языка, к примеру) считалось даже более страшным грехом, чем сокрытие, и наказывалось не только Чёртовой Дюжиной пыток, но и бедствиями, которые Господин обрушивал на мир, посмевший отвернуться от его Поцелуя.

Надо быть безумцем, чтобы спрятать такого ребёнка от Слуг и подвергнуть всё и вся опасности беспорядочных желаний. Но барон и был безумцем.

О его жестокости ходили легенды, его чернокнижными опытами матери пугали детей, власть барона соперничала с королевской. Одно только не давалось – сын. И не то чтобы на старости лет его охватило особое чадолюбие, просто известно каждому – смерть колдуна, не оставившего наследника, страшна. Сила, не переданная родной крови, раздирала тело на куски, а душе обеспечивала столь ужасное посмертие, что любые земные муки не шли ни в какое сравнение. Только сын, стоящий у ложа отца в последние секунды, освобождал от этого проклятия. Наследник не получал дара, сила затихала в нём, обеспечивая долгую жизнь и лёгкую кончину при условии, что и он, в свою очередь, оставлял сына. Сила дремала, перетекая из поколения в поколение, пока однажды не просыпалась в новом колдуне.

Барон был готов на всё, лишь бы избежать мук, но от его чёрного семени мальчишки упорно не получались, женщины скидывали плоды и сами гибли от рук разгневанного безумца.

С годами страх нарастал, а мощь чресл убывала, и этот ребёнок был последней возможностью спасти душу. И если для этого придётся уничтожить мир, что ж, значит, миру не повезло.

Барон сполоснул в остывшей воде окровавленные руки, взглянул в огромное зеркало – вроде бы никаких следов резни на лице и одежде, и неторопливо вышел. Не так уж много людей находилось в замке, и почти все они собрались у постели роженицы, но оставалось ещё несколько человек на кухне и в конюшне, и о них следовало позаботиться. В одиночку можно управиться, но только если действовать чисто и тихо.

Менее часа понадобилось, чтобы закончить эту работу. Последней оставалась кормилица, заранее взятая из деревни. Она устала ждать, когда понадобятся её услуги, и заснула в каморке для слуг. Когда он вошёл, женщина всё ещё спала. Барон поднял кинжал, но задумался, потом ударил не лезвием, а рукоятью в известную точку, что обеспечивало беспамятство жертвы на недолгое время. Для небольшой операции, которую он затеял, достаточно с лихвой, а потом можно и необходимое снадобье подобрать.

В самом деле ещё час прошёл, и барон уже вывел за ворота небольшой караван: двух вьючных мулов и ещё одного, запряженного в телегу. На соломе лежала кормилица, глаза её были открыты и бессмысленно глядели в тёмное небо, по подбородку стекала тёмная струйка крови: когда эта женщина придёт в себя, она надолго останется покорной, а неразговорчивой – навсегда. Её бессильная рука покоилась на колыбели со спящим младенцем. Позади трусили две белые козочки, привязанные к телеге. Выехав, барон остановился, обернулся и подождал: через пару минут в каждом окне затеплился свет. Всё, что могло гореть, было облито маслом и занялось от одной свечи, с которой он обошёл замок в последний момент. Барон за свою жизнь спалил не один дом, но свой собственный уничтожал впервые. Впрочем, даже это зрелище не стоило времени, которое теперь стало бесценным.

* * *

Старый чёрт подыхал. Немая кормилица всю ночь просидела неподалёку, неотрывно глядя на умирающего, а на руках у неё мирно спал ребёнок, в котором необычного – лишь плотная повязка на лбу, а так мальчишка как мальчишка. За три года, прошедших с их бегства, в убежище всего однажды заполз чужак, полумёртвый от усталости, – с ним легко было справиться, – но старик велел, чтобы повязку не снимали никогда, ни днём, ни ночью. Требования свои он выражал жестами и пинками – за все годы не произнёс ни слова, зарок дал, боясь, что Говорящий запомнит что-нибудь и однажды повторит, но кормилица отлично его понимала. Она порядком отупела, видно, снадобье оказалось слишком сильным, но что надо – помнила. Помнила, как неотрывно смотрела в небо и слушала поскрипывание колёс, изредка собирая все силы, чтобы сморгнуть и увлажнить засыхающие глаза. Почти сутки они ехали по заброшенной дороге, углубляясь в лес, и старик только иногда останавливался, чтобы приложить младенца к её груди и заодно дать отдых животным. Потом в месте, ведомом лишь ему, решил бросить телегу. Рывком поднял и поставил женщину на ноги. К своему великому удивлению, она не упала, а даже смогла идти, неся колыбель. Непостижимым образом старик находил глухие тропы, по которым могли пройти не только они, но и мулы с поклажей. Она не сумела бы теперь сосчитать, сколько часов или дней шли, – не так уж и много, раз даже козы не перемёрли, – но однажды оказались на поляне, где стоял пустой и страшный дом – убежище, в котором перезимовали и они, и козы. А мулов старик забил с первыми холодами, и мясо было всю зиму, да и шкуры пригодились.

Вот, а теперь он подыхал. Знаками приказал ей не выходить из дома и ни в коем случае не выпускать мальчишку – он должен оказаться рядом в самую секунду смерти. И она сидела и терпеливо ждала, без мысли и чувства. Но когда старый чёрт заскрёб пальцами, обирая с себя бесчисленные грехи, она встала и, не выпуская ребёнка, кинулась к двери. Она не бегала уже три года – от снадобья в ней будто закончилась вся энергия, осталось лишь тупое медленное упорство. Но и его хватило, чтобы удрать подальше в лес и пересидеть там до следующего утра, баюкая голодного мальчишку. Потом пришлось долго, очень долго отмывать дом от того, что было стариком. Но она не жалела.

Потом не ушла, смирившись с такой долей: до конца дней прожить в лесу. Она бы и не выбралась из чащи со скудным своим умишком, да и мальчишку жалко. Хороший он получился, даром что Господином Поцелованный.

* * *

По солнцу глядя, уже давно за полдень перевалило, когда Каська поняла, что заблудилась. Она была дочерью лесничего, и такой глупости с ней случиться не могло, а вот поди ж ты – до рассвета вышла за земляникой, думала к завтраку обернуться, но заплутала, будто лесной дед наворожил. Ближние ягодники сама же и обобрала на днях, пришлось немного дальше отойти, ну и попутал её леший. Родные места, которые знала, как пять пальцев, давно закончились, начались непролазные запущенные буреломы, в которых даже неба не видать. Каська испугалась, уже и слезу пустила, но через сколько-то часов Господин сжалился над ней, и между деревьев блеснуло. Речушка! А уж по ней-то да по солнцу она всяко выберется.

Жадно припала к воде, умылась, и только потом прилегла отдохнуть. Разнеживаться нельзя, если ночь её тут застанет, никто не поможет – леса эти были нехорошие, люди, которые, проплутав день, не выбирались, не возвращались никогда. Но сил подкопить не мешало, и Каська блаженно прикрыла глаза.

Вроде и не задремала, но даже вскрикнула от неожиданности, когда кто-то коснулся её лица, подкравшись бесшумно. На неё смотрело смешное чумазое лицо: мальчишка лет пяти, почему-то с перевязанной головой, таращился, изумлённый не меньше, чем она.

– Ты чей, малой? Как сюда попал?

Её слова произвели удивительное действие: мальчишкины зенки, и без того большие, сделались просто огромными. Он задрожал, прижал руку ко рту и замычал.