Тень волка - Ричард Остин Фримен

Я вновь обратил свои мысли в прошлое: к моим надеждам на богатство, на процветание дел моего дяди, на мою любовь к Фелиции, на наше семейное счастье – я думал об этом, словно юноша, увлеченный мальчишескими мечтами о легких успехах и скором отличии. Вспоминая три прошедшие недели, я казался себе похожим на человека, околдованного чарами любви, очарованного своей решимостью. Сейчас у меня была единственная цель: добиться и удержаться в таком положении, при котором я буду наиболее полезен Фелиции, и для достижения этого результата я должен как можно скорее восстановить свои силы, чтобы хотя бы приблизиться к моим прежним физическим возможностям. Это была трудная и напряженная первоочередная работа, исполнение которой, вне сомнения, позволило бы мне вынести те тяжелые испытания, которые с самого начала были уготованы мне Творцом. Я не мог есть, переворачивать страницы книг или, гуляя по улицам городка, размахивать тростью, не отдавая себе при этом полного отчета в том, что моя физическая немощь – это вызов, брошенный мне судьбой; и ежедневные маленькие успехи, как в восстановлении сил моей искалеченной руки, так и в преодолении трудностей, связанных с ее ограниченными возможностями, служили постоянным стимулом в моем движении по тому неизвестному пути, который я предпочел избрать.

С каждым днем для совершения моего утреннего туалета мне требовалось все меньше и меньше времени; упражнения левой рукой в искустве письма, которым я посвящал время до полудня, стали даваться мне легче, а их результаты становились все менее неразборчивыми.

Вскоре я перенес эти занятия в бухгалтерию моего дяди и добился того, что в большинстве случаев мои усилия не оказывались тщетными. В то же самое время я пришел к выводу, что, проявляя осторожность, я смогу в своих дневных верховых прогулках обходиться без помощи мальчика-конюха. Доктор разрешил мне ходить без перевязи; и с помощью петли на поводьях, накинутой на мое правое запястье, я мог, натягивая и ослабляя их, управлять своей лошадью.

Каждый вечер, когда я поднимался из своего подвала, мои глаза были наполнены жгучей болью от пороховой гари, грома и вспышек выстрелов моего пистолета, стреляющего в тесном и узком канале подземелья, а сознание с удовлетворением отмечало, что рука моя становится все тверже, а кисть проворнее.

Однажды в самом начале этого периода преодолении и маленьких побед я навестил Фелицию.

И в этот день мои возрожденные смелость и отвага, быть может, как ни в каком другом случае, избавили меня от того, что легко могло стать причиной новых бед и несчастий. Хиби, новая служанка, открыла на мой стук дверь и сказала мне, что Фелиции нет дома. Я пришел на следующий день и услышал от нее тот же ответ.

Глубоко уязвленный известием о помолвке Фелиции, я бы, конечно, покинул это место, тем более что располагал убедительными доводами, свидетельствующими о том, что девушка находится в доме. Но тренировки на свежем воздухе сделали меня сильнее и дали право быть подозрительнее. В манере служанки держать себя было какое-то оскорбительное высокомерие, которое, в этом я был твердо убежден, не являлось отражением чувств ее госпожи ко мне. Поэтому я ответил с той мерой независимости, которую позволяло мне мое родство с Фелицией, что останусь в доме и буду ждать возвращений госпожи.

И когда через несколько минут Фелиция вошла в гостиную, я не удивился ее появлению. Однако она удивила меня спустя минуту, когда, выслушав мой ответ на свои упреки на мою невнимательность к ней, девушка вдруг поднялась с дивана и, тихо подойдя к двери, неожиданно широко распахнула ее. Хиби, которая, должно быть, стоя на коленях перед дверью, прижималась ухом к замочной скважине, растянулась во весь свой грациозный рост прямо у ног Фелиции.

– Сходите за Барри и возвращайтесь вместе с ним, – строго приказала Фелиция служанке; и когда оба слуги встали перед ней, продолжила:

– Барри, дайте этой девушке какую-нибудь работу, которая целиком займет до ужина ее время. Облицовочные плитки на кухне требуют хорошей чистки, я заметила это сегодня утром.

– Когда она пожалуется своему хозяину, – продолжала Фелиция после того, как дверь гостиной закрылась за ними, – он, я надеюсь, поймет, что я не намерена позволять своей служанке по отношению к моим друзьям чего-то большего, чем подслушивание у замочной скважины.

– Своему хозяину? – недоверчиво и бестолково воскликнул я. – Вы не можете поверить в то, что это наш дядя поставил перед ней такие задачи!

– Наш дядя? Нет, мой дорогой кузен. Мой жених, граф де Сен-Лауп, является, как бы он не уверял меня в противном, ее хозяином. И в своем отношении к вам она руководствуется его приказаниями; и она…

Я остановил ее. Голос девушки был наполнен едкостью и цинизмом, которые были мне отвратительны. Но кроме моих прежних возражений, которые она даже не позволила мне высказать, мне нечего было больше сказать.

– Роберт, – мягко произнесла Фелиция, – разве вы пришли в этот дом не за тем, чтобы доставить мне удовольствие? Тогда давайте лучше поговорим о приятных вещах, например, о значительном улучшении вашего здоровья и новых силах, которых вы набираетесь с каждым днем. Сейчас, как только я взяла вашу правую руку в свои, я сразу почувствовала ваше решительное пожатие.

– Если эта рука когда-нибудь вновь обретет возможность двигаться, она сожмет вас в объятиях, – сказал я ей.

Когда я смотрю с высоты прожитых лет на то несчастное время, мы двое кажемся мне похожими на тех первых, подвергающихся гонениям христиан, которые в исступленном восторге ласкали орудия страшных пыток, приносящих им немыслимые страдания и мучения. Оставив все надежды, мы все равно стремились к встречам, приносящим нам только боль и страдания, не избегая даже тех, при которых, мы знали, будет присутствовать наш мучитель. Я, не произнося по этому поводу ни слова, восстановил мой старый обычай ужинать у дяди по пятницам, хотя этот день недели был одним из тех регулярных дней, когда Сен-Лауп также присутствовал за столом, и, наблюдая нас вместе, испытывал при этом жестокое наслаждение. В этом я был уверен.

В первый же из этих вечеров он вовлек меня в разговор о дате предстоящего венчания, которая еще только должна была быть определена.

Сен-Лауп настаивал на первых числах декабря, когда окончательно будет достигнуто соглашение о размерах приданого. Мой дядя предложил отложить свадьбу на вторую половину месяца, чтобы на первой зимней ассамблее, которая начинается десятого декабря, представить своего будущего племянника некоторым выдающимся людям округа, с кем он еще не успел познакомить мосье. Даже это отодвигало на срок около трех недель. Но, несмотря на то, что я всего лишь принял дядину сторону в этом вопросе, я верил, что это именно мне удалось ухитриться отодвинуть свадьбу еще на некоторое время, не показывая при этом, что я хватаюсь за любой предлог для отсрочки рокового вечера на тот срок, на какой это было возможно. Но спокойная реплика Фелиции о том, что она не надеется, что ее вещи будут готовы ранее десятого декабря, исчерпала вопрос. Свадьба была назначена на двенадцатое.

Еще труднее мне было переносить видимое изменение дядиных манер и привычек, происходящее под влиянием общества француза и тех новых обстоятельств, которые принесла с собой его близость. Впервые я заметил это, обратив внимание на его помрачневший взгляд и дрожащие руки, когда он по утрам только начинал свои повседневные дела в конторе, на вспышки гнева, врывающиеся в его мягкий добрый юмор и постепенно вытесняющие нарочитое хладнокровие, удовлетворяющее его чувство собственного достоинства. При моем первом с момента объявления о помолвке Фелиции появлении за его столом, я был удивлен и встревожен, замечая, как этот человек, для которого вторая рюмка портвейна всегда была предметом для острых дебатов со своей совестью, теперь держал рядом с собой целую бутылку и опустошил ее еще до того, как проводить нас в гостиную, где в это время уже находилась Фелиция. Язык и разговоры дяди, которые в недавнем прошлом так часто надоедали мне своим рафинированным изяществом и корректностью как в выразительности и экспрессивности речи, так и в широте тем, сейчас поражали меня своей фривольностью; еще большее удивление вызывала его терпимость к дурно пахнущим шуткам и непристойным намекам, которыми Сен-Лауп позволял себе угощать нас за бокалом вина. Дядины остроты не превосходили по своей откровенности соленые выражения пивной, в то время как француз угощал нас такими странными и двусмысленными скабрезностями, сдабривая их соответствующими ужимками и подмигиваниями, что вынуждал нас обоих, словно праведных деревенщиков, в искреннем непонимании пялить на него глаза.