Тень волка - Ричард Остин Фримен

На этой стороне дома находилась небольшая закрытая веранда, на которую из моей комнаты выходил ряд французских окон; и за одним из них, прижав свое лицо к стеклу, стояла Фелиция.

На ней было то же платье, в каком я видел ее два часа назад в дядиной гостиной; плащ, накинутый сверху, ниспадал с обнаженного плеча; темное золото ее волос в лучах моей лампы переливалось восхитительным блеском, а ее глаза, темнеющие на мертвенно-бледном лице, неотрывно смотрели на меня… До самой смерти я не забуду эти прекрасные, несущие на себе печать немыслимых страданий губы, и исполненный отчаянного доверия взгляд ее окруженных темно-лиловыми кругами восхитительных глаз.

Я думаю, что не издал ни звука, когда стремительно бросился к окну и открыл его. И Фелиция, такая же безмолвная, как и я, с нежной и мягкой силой подхваченная моей единственной здоровой рукой и прижатая к моему сердцу, еще долго после этого покоилась на моей груди… Но даже тогда, когда девушка наконец подняла ко мне свое лицо, мои губы не коснулись ее изогнутых муками уст. Ибо легкий и светлый голос в моей душе говорил мне о том, что до этого часа ее твердая воля правила нашими жизнями, теперь же эти силы оставили ее; и это последнее высочайшее напряжение воли разметало все преграды, воздвигнутые вокруг нас ее воспитанием и всей прежней жизнью, и привело в этот полночный час девушку в мой дом и в мои объятья; и теперь я становился тем единственным человеком, кто должен был принимать и исполнять решения за нас обоих. Я не могу утверждать, что в те мгновения меня посетили все эти мысли. Я просто держал ее в своих объятиях, горячую и трепещущую, и внимал звукам голоса, говорившего в моем сердце.

Медленно и робко, напоминая чем-то ребенка, с трогательной смелостью отважившегося в комнате, наполненной взрослыми недовольными его присутствием людьми, исполнить какую-то свою затею, она, наконец, подняла свою очаровательную головку и взглянула на меня.

– Я могу остаться в твоем доме? Ведь ты не отдашь меня ему?

– Любовь моя, я никогда и никому не отдам тебя! – задыхаясь от страсти, воскликнул я, и с категоричностью влюбленного безумца добавил: – Даже если мне, сражаясь со всем миром, придется умереть за тебя.

Губы Фелиции, прошептавшие вслед за мной мои первые слова, задрожали, а глаза наполнились слезами, которые все равно не смогли погасить огонек мужества и отваги в ее взоре. Ее голос более не дрожал, хотя она по-прежнему была похожа на ребенка, испуганного ребенка на школьном экзамене, точно читающего наизусть целые куски прозы, выученной сердцем, а потому остающиеся в его памяти на всю жизнь.

– Я говорю об этой ночи – ты оставишь меня в своем доме до того часа, пока не наступит рассвет. Тогда я смогу прокрасться обратно в дом дяди Баркли незамеченной; и я буду принадлежать тебе, что бы потом со мной ни случилось; мой ребенок будет твоим, и я никогда не буду иметь его ни от кого другого.

* * *

Я пишу эти строки уже старым человеком и в тысячный раз возвращаясь в своей памяти к этой сцене, я вновь и вновь задаю себе все тот же вопрос: как я должен был поступить в ту ночь, или, более того, что бы я сделал тогда, не покинь меня в те часы моя решимость. Ибо в целом мире никогда не было и не будет даров, отказ от которых не наносил бы столь жестокого оскорбления дарующему их; потому что нет в этом мире девушки, пребывающей с колыбели до своей первой брачной ночи в целомудренном неведении и не знающей о том, что она отдает своему возлюбленному. Несмотря на свою молодость, Фелиция была женщиной, ставшей преемницей общественного положения своей матери, госпожи и владелицы трех сотен рабов, божеством, опекающим и охраняющим их с рождения до самой смерти. И многим, конечно, мои действия могут показаться чистыми и согласными с велениями человеческой совести – так, во всяком случае, иногда кажется и мне.

Это был бы правильный и оправданный для юной любви поступок – даже солнце уходит за горизонт, чтобы мир смог увидеть его, – но лишь когда возлюбленные принадлежат к разным фамилиям. Кроме того я, испытывая при этом маленькую гордость, помнил о том, что есть жертвы, приняв которые, сама любовь оказывается купленной за слишком высокую плату, и то, что я был удивлен отказом девушки платить по нашим долгам благодарности дяде Баркли, не было такой высокой ценой. Я представил себе последние годы жизни нашего дяди, по которым он будет идти неверной дрожащей походкой, неудовлетворенный ролью управляющего нежизнеспособной фирмой, и весь его печальный облик будет служить тем безмолвным укором, который отравит наше счастье и сделает кислой чашу нашей любви.

Тем временем я подвел Фелицию к своему креслу, стоящему перед камином, наполнил его сухими, жадными до огня дровами и, опустившись на колени, снял с нее легкие изящные туфельки на высоком каблуке, а затем согрел в своих ладонях ее маленькие ледяные ножки.

Девушка в течение всего этого времени не произнесла ни слова, она лишь отпила из стакана маленькими глотками немного старой мадеры из запасов моего отца, которую я поспешил принести из запертого чулана. А потом она, чем-то напоминая человека, лишь произносящего вслух приходящие ему на ум слова, заговорила громко и безостановочно:

Это не будет обманом Сен-Лаупа – если не считать обманом игру, в которой один противник стремится победить другого. Он питает ко мне не больше любви – настоящей любви – чем я к нему. Женщина для него лишь развлечение и забава – впрочем, так было всегда. Его высочайшее превозношение меня – это брошенные мне в лицо сравнения с красивейшими из его прежних любовниц. Эта жалкая и ничтожная девчонка, которую он привез сюда для того, чтобы уберечь меня от тебя, проведет эту ночь с ним.

– Да, я уверена в этом! Я знаю это наверняка! – воскликнула девушка с живостью, ошибочно приняв за сомнение мои слова, когда я вспомнил о том, что произошло между Сен-Лаупом и горничной в дядином холле. – Сегодня после ужина я заметила его знак, переданный ей в такой форме, которая не могла бы означать ничего другого, кроме как предупреждения о свидании, и пятью минутами спустя, после того как она погасила мою лампу, ее уже не было в доме. Я проследила за ней, спустившейся в поджидающую ее карету, проехавшую затем под моим окном. Итак, ты видишь, мой дорогой… – И вдруг ее глаза засветились и голос наполнился счастьем, и ее руки, и ее юная грудь, и ее обнаженные плечи потянулись ко мне, преклонившему пред ней свои колени. Еще одно мгновение – и нас бы соединило объятие, которое никому и никогда не удалось бы разорвать…

И в этот момент в волшебное безмолвие ночи вошел глухой звук падения на пол веранды какого-то тяжелого тела, вслед за которым послышался цепкий стук лап по доскам.

Звук тяжелых быстрых ударов лап то уходил по ступенькам, спускающимся к лужайке перед домом, то возвращался обратно, и наконец затщ у окна, через которое вошла в мой дом Фелиция, И тогда поверх ее полыхнувшего жаром плеча я увидел огромную низко наклоненную голову волкодава Сен-Лаупа, окаймленную вставшей дыбом шерстью на его могучей шее, чьи горящие в ночи глаза свирепо пожирали нас сквозь оконное стекло.

– Не смотри! – почти бессознательно вскрикнул я. Но Фелиция обернулась к идущим из-за окна звукам и, к моему ужасу, громко вскрикнув и закрыв глаза руками, рыдая, упала обратно в кресло. Это, должно быть, на некоторое время сделало меня безрассудным и я совершил самый худший из тех поступков, на которые был способен в этот момент. Я схватил один из моих пистолетов, лежащих на каминной полке, и в упор прямо сквозь стекло выстрелил в зверя. В следующее мгновение, когда я увидел его отпрыгнувшим в сторону и стремительно спасающимся бегством, я схватил второй пистолет и, разбив его рукояткой окно, выстрелил еще раз.