Корни гор. Битва чудовищ - Елизавета Дворецкая

Гримкель конунг на мгновение замер и тут же принялся многословно уверять в своем согласии. При этом он то и дело толкал плечом стоявшую рядом мать. Все складывалось самым лучшим образом! Если Асвальд женится на Борглинде, то быть заложницей она перестанет, потому что дальше сам Асвальд будет обязан о ней заботиться. Гримкель еще не знал, как ему использовать это обстоятельство, но смутно предвкушал более широкие возможности в будущем. С помощью Борглинды можно постараться отколоть Асвальда от Торбранда, а это значит подрубить не самый тонкий столб под кровлей конунга фьяллей!

Асгерд, вдова Халькеля, разрыдалась, впервые за месяцы услышав что-то о дочери. Гельд Подкидыш пробрался к ней и принялся рассказывать, как Борглинде живется; он и раньше вспомнил о ее матери, только не знал, как найти ее среди здешних женщин.

Гримкель конунг выражал полную готовность объявить о сговоре прямо сейчас и принести всяческие обеты, но Торбранд не хотел торопиться. «Хотела бы я, чтобы он был таким дураком!» – с грустным сочувствием Борглинде повторила про себя Арнора, вдова Брюньольва Бузинного, вспоминая слова своего сына.

– Мы объявим о сговоре после возвращения из похода, – сказал конунг фьяллей. – Тогда будет ясно, чем располагает каждая сторона. Будет лучше обговаривать условия брака, уже зная, что каждый может предложить и что имеет право потребовать.

Гримкель конунг вытер пот со лба и с запинками, как очень усталый человек, выразил согласие. Что ему оставалось делать, кроме как со всем соглашаться?

На другое утро оба конунга принесли жертвы в святилище Тюрсхейм, и оба войска вышли с Острого мыса на север, к Ступенчатому перевалу. Погода была отличной, точно боги благословили поход: ни дождя, ни ветра, солнце светило ярко и пригревало почти по-летнему. Уже начался «травяной месяц»*, из земли вовсю лезла молодая свеже-зеленая травка, множеством мягких копий пронзая изнутри слежавшиеся слои палой листвы, пробираясь к свету из трещин в камнях, из моховых подстилок. Возле усадеб паслись овцы и кое-где коровы.

Шагая в общем строю, Гельд то радовался, глядя на чистое голубое небо, то мрачнел, вспомнив, куда и зачем идет среди этого множества вооруженных людей. Иногда он, будто проснувшись, удивлялся, каким образом сюда попал, как его захватила эта волна, гремящая железом и скрипящая ремнями, устремленная на поиски крови и смерти. Эренгерда… О ней он старался не вспоминать, это было слишком больно. Ах, если бы ему из спеси и жадности отказали только ее родичи, то сейчас он шел бы к будущим битвам совсем с другим чувством. Тогда он горячо желал бы скорее сразиться, прославиться, убедить гордого Асвальда ярла, что достоин назваться его родичем. Если бы только она этого хотела. Если бы им мешали люди, обстоятельства – короче, что-то постороннее. Но им мешала сама Эренгерда. Ее любви не хватило смелости открыто заявить о себе. А значит, не очень-то сильно любила…

«Она трусиха, – сказала ему перед отплытием Сольвейг. – Она может ночью пойти послушать тролля из горы – на это у нее смелости хватит. А еще однажды они с Асвальдом вдвоем попали в бурю и чуть не утонули – он говорил, что она не ныла и не плакала. Такой вот храбрости, на один раз, у нее хватает. А вот решиться навсегда переменить свою жизнь – этого она не может».

Да и почему она должна была это сделать? Он сам упрекал ее когда-то: «Ты хочешь, чтобы я переродился?» А разве он сам не требовал от нее того же? По какому праву? У них разные истоки и разные дороги в жизни. Гельд старался привыкнуть к этой мысли, повторял про себя оправдания для Эренгерды до тех пор, пока они не надоели ему и не захотелось обо всем забыть. Он даже думал, что успокоился. Но это было спокойствие мертвеца. Собственная жизнь представлялась ему какой-то обрубленной: дорога через сияющий весенний мир вела в пустоту. Она, единственная, не ждет его, и идти ему некуда. Все – «мечи троллей» из добытого им «дикого железа», клятва верности Торбранду, поход – оказывалось ненужным, бессмысленным.

Иногда, точно опомнившись, Гельд оглядывался и растерянно тряс головой, спрашивая у самого себя: как я сюда попал? Да попробуй его кто-нибудь силой послать на войну – он упирался бы изо всех сил и никогда не пошел бы умирать за какого-то там конунга. Так как же это вышло, что он идет на войну добровольно, своими ногами, да еще на войну чужую, от которой никаких выгод для себя не ожидает? Да пропади оно, это квиттингское железо! Что, в Морском Пути больше торговать нечем?

Гельд знал, что жалеть себя – самое дрянное дело, хуже не придумаешь. Но сейчас он не мог подавить чувства обиды на судьбу. Она дразнила его любовью и надеждой на счастье, она заставила его изменить себе – и обманула. Надежды рассыпались, и он, потеряв себя, не приобрел ничего взамен. Вместо награды ему досталась лишь вероятность скорой гибели. Злейший враг так не испортит человеку жизнь, как он сам! А впрочем, когда в жизни не видишь смысла, мысль о смерти не пугает.

Чтобы не поддаваться отчаянию, Гельд старался думать поменьше. Фьялли дружным шагом привычно и уверенно шагали вперед, близнецы Стуре-Одда пошучивали, и он шел со всеми. А где-то в глубине души тихо лежало ему самому не заметное убеждение, что жить все-таки стоит. А зачем – там видно будет.

К Ступенчатому перевалу оба войска подошли в такой же ясный день вскоре после полудня. Асвальда ярла похлопывали по плечам и спрашивали, помнит ли он, как чертится руна «хагль». Нервным движением плеч сбрасывая руки шутников, Асвальд всматривался в плоские серые камни, слагавшие ступени перевала. Сейчас они стали не те: под лучами весеннего солнца серый песчанник казался светлее, в трещинах зеленели свежие побеги и кустики травы. Но Асвальд слишком хорошо помнил свой первый приход сюда и невольно искал глазами темную фигуру ведьмы, такую, какой увидел ее здесь: сгорбленную старуху, похожую на взъерошенную черную птицу. Она должна быть, потому что она – душа перевала, часть его, как эти серые плиты и зеленеющие кусты. Ее не было видно, но она мерещилась ему в дрожании ветвей с первыми листочками, в блеске солнца на беловато-серых камнях, даже в движении облаков над вершиной перевала. Асвальд мог бы поклясться, что она близко. Она еще не показалась, но она близко и ждет.

По мере приближения к перевалу Асвальд прибавлял шагу. Он должен войти в Медный Лес первым. Но чья-та другая дружина тоже подтягивалась. Конечно, это Хродмар сын Кари. Он всегда хочет быть впереди!

– Ты позволишь мне, конунг, пойти первым? – услышал Асвальд его голос.

Спрашивает только для порядка, а сам уже уверен. Привык, что он первый, что ему все позволяется! Но на этот раз, славный Хродмар ярл, будет немножко не так!

Хродмар был уже готов поставить ногу на первую серую ступень, и Асвальд догнал его почти бегом, бросив своих людей.

– Я должен пойти первым! – настойчиво и даже вызывающе бросил он. – И пойду! Конунг! – Он нашел глазами Торбранда конунга. – Я уже был здесь. Я должен войти первым!

Хродмар сверлил его горящим взглядом. Асвальд видел, что его вечный соперник напряжен и разгорячен: его изуродованное мелкими шрамами лицо было розовее обычного, на висках под прядями светлых волос блестели капли пота, голубые глаза сверкали ярче болотных огней, а рот, когда он молчал, решительно сжимался. Не слишком высокий, но ловкий и сильный, Хродмар сейчас выглядел собранным, как рысь перед прыжком. Он имел свои счеты с квиттингской нечистью, и сейчас его толкало вперед безотчетное и неодолимое чувство: это – его дело.