Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Мухов вернулся в срок. Увидев его в толпе возле проходной, Прошин решил, что первый час тот проведет в окружении сослуживцев, раздавая сувениры, делясь впечатлениями и накопившимися восторгами, и уж только потом заглянет доложиться, но ошибся: Мухов сразу же направился в его кабинет.

Даже не присев, он обстоятельно поведал о перипетиях поездки. Прошин молчал, едва сдерживая раздражение. Он ждал намеков на свое бессовестное поведение в отношении доделанной Муховым работы, но невинные, близко посаженные глазки инженера говорили о его святейшем неведении. Прошин слушал, жалея себя. Размышлял утомленно: «Ничего не понял… И надо было связаться с таким недоумком…»

— Ладно, Витя, — перебил он доклад инженера. — Ты все выполнил, ты молодец. Гуляй.

Собственно, острой надобности в фаворите уже не существовало. Партия подходила к концу. Сегодня, в три часа ночи, он завершил стыковку исследований Глинского — Авдеева и кандидатской. Получилось до того изящно, что он даже почувствовал себя ученым. Он понимал бесполезность этого труда, его фальшивый блеск, но осознание собственного таланта комбинатора, человека, умеющего обобщать, приносило ему удовлетворение. Подчас склонялся он даже к смешной и наглой мысли, что диссертация может оказаться вкладом в именуемое наукой, подводя под такую идейку шаткую базу суждений о ценности любого труда. Он вспомнил, как давно в какой-то компании один лысый, ужасно похожий на Лукьянова профессор философии говорил, что все, включая и юмористические песенки о клопах, несет в себе громадный смысл.

Второй мыслил куда проще, понятнее и честнее. Второго прельщало благозвучное звание «доктор наук», прибавка к зарплате, власть и почет. Все остальное Второго не занимало. А Прошин изобретал софизмы. То ли в стремлении упрятать в их тумане обыкновенное тщеславие и помыслы хапуги, то ли в точащей его тоске по великому, то ли — в сокрытии от себя преходящей сути игры, что в конечном и неутешительном итоге определяла всю его жизнь. Однако задуматься над всем этим сколь-нибудь серьезно он не мог: как только начинал, что-то мгновенно переключало его на мизерные, приятные своей простотой проблемы текущего бытия, словно где-то в мозгу работал предохранитель, безотказно и четко оберегавший от пакостных и ненужных вопросов. И лишь сейчас, в первый, пожалуй, раз, хитрое это устройство оплошало, допустив крохотное запоздание, и на Прошина навалилась тревожная, тягостная безысходность. Он отыскал в памяти Романа, подумал: «Где он, как?» — и вдруг будто увидел томительное, кристально голубое небо, изрытые впадинами утесы и на одном из них — одинокую фигурку человечка, обладателя высокой и странной философии. Это был до того поэтический и яркий образ на фоне по-весеннему грязного институтского дворика, облезлого кирпича корпусов и беснующихся над ними галдящих вороньих стай, что стало у Прошина до отчаянья безобразно и горько на душе; жизнь представилась ему до обидного жалкой, пустой и растраченной, растрепанной по ерунде в лоскуты.

Он стоял, безжалостно кусая заусенец на пальце, и с омерзением ощущал жгучую, саднящую боль сдираемой кожи.

Отвлек его телефонный звонок. Звонил Соловьев. Услышав его голос, Прошин растерялся, внезапно открыв, что у истока закрутившего его водоворота игры стоял именно этот человек и, не будь его, прошел бы сегодняшний день по-иному, как прошла бы по-иному вереница других дней прошлого и будущего… Забавно.

— Я приношу извинения за беспокойство, — стеснительно распинался врач. — Вы, конечно, заняты… Но мы должны увидеться.

— А что такое? — лениво спросил Прошин.

— Что такое? Ну, зачем люди беспокоят друг друга? Нужна помощь. У меня… загвоздка с анализатором. Всякие новости… н-нехорошие.

Прошин вспомнил о Тане. На днях она звонила ему, довольно холодно сообщив, что в институте сама собой началась внутренняя финансовая тяжба между хирургами и Соловьевым и позиции Соловьева шатки. Прошин слушал вполуха; когда игра велась помимо его или же чужими руками, в успехе он сомневался, хотя и рад был пополнить горький опыт практики отрадным исключением.

— В общем, дела неважные, — вздохнул где-то далеко Соловьев.

Прошин с трудом сосредоточился. Он пребывал еще там, в рое своих мыслей, и возвращался от них к этому нежданному, пусть и важному, разговору тяжело и нехотя.

— А точнее? — спросил он, наперед зная все слова врача.

— Вы понимаете… Я выбрал изотоп… Но начальство не верит ни в него, ни в наше дело вообще! Бредовая, говорят, работа… не оплатим ее… — Он замолчал как бы в ожидании ободряющих слов.

«Как все глупо и скучно», — подумал Прошин.

— Это как так не оплатим?! — возвышая голос к гневной октаве, вопросил он. — Мы тут вкалываем, а они — не оплатим! Хороши фрукты-овощи!

— Ноя бессилен! — воскликнул Соловьев.

— Ну, ладно, — смилостивился Прошин. — Приеду после обеда, разберемся. Ждите.

Положив трубку, он уселся в кресло и, упершись лбом в кулаки, закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся в определенном мнении. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще ни к кому не примкнул. Он молчаливо сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…»

Соловьев встретил его, как всегда, в холле. Находился он в состоянии отстраненном: подойдя к Прошину, бессмысленно и долго смотрел на него, качая головой, сказал: «Да-а», — и уж после, опомнившись, протянул руку, прибавив: «Вот… вы. Так. Хорошо». И, моментально, чихнувшей гардеробщице вместо «Будьте здоровы!» — «С добрым утром».

— Ах! — внезапно стукнул он себя по голове, отчего накрахмаленный колпак превратился в подобие тюбетейки. — Забыл! У директора сейчас обед… Надо повременить. Хотите побывать на операции? Посмотреть? Это, безусловно, не театр…

Прошин понял: ждать от врача вразумительных объяснений не приходится. Приглашение же на операцию представилось в какой-то мере любопытным.

В операционном блоке им выдали полиэтиленовые бахилы и марлевые повязки. Затем прошли в какую-то дверь — и перед Прошиным открылась толпа серых и голубых комбинезонов, а в их просвете — обнаженное тело больного. Он подошел ближе, оробело заглянул через плечи ассистентов: экран; с одной стороны — желтое, измученное лицо с худеньким, заострившимся носом и покойно закрытыми глазами; с другой — кровавая, подрагивающая плоть операционной раны…

Было тихо-тихо, и звяканье зажимов, скальпелей, шипение воздуха не нарушало, а еще более углубляло эту тишину.

Зайчики света от бестеневой лампы холодными мертвыми пятнами блестели на стали инструментов и белизне простынь.

Прошин полировал зубы жевательной резинкой и, почесывая ногтем зудящую от повязки переносицу, обозревал переплетение шлангов и проводов, тянущихся к лежавшему на узкой доске стола телу, размышляя: