Новый год в октябре - Андрей Молчанов

В глазах Глинского сталкивались тени разного рода сомнений.

— Я… в курсе, в общем… — Он с силой водил растопыренными пальцами по груди, сжимая свитер. — Я знал, но… он заставил меня, задавил! Все деньги получал он, он! А у меня… я не мог отказаться… Он угрожал!

— Кому и за какие суммы он продавал их?

— Об этом — ничего… Клянусь! Через маклера, наверное, не сам же… Но… я говорю это только вам, Федор Константа…

— Я понимаю. Вы выполняли директивы начальства и ни о чем не догадывались.

— Да. Скажем так… И мечтал положить конец этому… Но я не мог. Я боюсь его! И прошу вас: о моих словах — никому! Между нами… Я — с вами! — Он поперхнулся, кашлянул и сплюнул в угол.

— Ладно, — сказал Лукьянов устало. — С нами так с нами.

И — ушел, хлопнув дверью.

Глинский уперся локтями в стенд. Сдавил виски ладонями. Осталось сознание предательства и стыд. Лютая ненависть к Лукьянову, унизившему его этим допросом.

«Что будет? — глодал вопрос — Лешке — конец… Точно».

Однако именно эта мысль его странным образом успокоила. И дошло: потому и предавал, что конец Лешке! Все. Кончилось. Тот, кто стоял над ним, повержен. Почему-то представились статуя и летящее к ней ядро. Отрывок забытого фильма, что ли… Статуя еще цела, но отделена мигом неизбежности от касания ядра, от своего превращения в крошево… Все оборвано. Другая жизнь.

Утешало и то, что Прошин не выдаст. Утешение было подлое, рождавшее презрение к себе самому и жгучую, как перец, ненависть к Лукьянову: сволочь!

Он по-ребячьи, как уже давно разучился, заплакал. (Предварительно заперев дверь на ключ.) Он плакал, жалея себя, и ему становилось просветленно хорошо.

Всю первую неделю пребывания в Англии Прошин ждал хотя бы одного сравнительно ясного денька; когда уже отчаялся, такой день наступил. Кончился дождь, ветры разорвали непроглядное месиво облаков, и бледные солнечные лучи скользнули по закопченному камню старых лондонских зданий, влажным блеском откликнувшемуся на их робкое прикосновение.

Погода влекла на долгожданную вылазку в столицу Соединенного Королевства. Для этой цели гостеприимным Кларком был предложен потрепанный «плимут», но к левостороннему движению Прошин не привык и, хотя считал себя лихачом и авантюристом, все же избрал мирный, пеший, способ ознакомления с тем, что воплощалось в слове «Лондон».

На повестке стоял Британский музей. С ним он расправился до полудня. Затем, перекусив трепангами и рисом с шафраном в китайском ресторанчике, двинулся дальше.

На сырые тротуары Сохо из магазинов выкатывал легкие лотки — шла оживленная торговля. Здесь можно было купить все: от жевательной резинки и сахарной ваты до духовых пистолетов и сувениров типа «воздух Лондона» — пустого пузырька с яркой этикеткой.

За дверьми ночных клубов, кабаре и игорных домов было еще темно — там рассветало вечером… Но flesh pots[8] Прошина не интересовали; все это он видел, видел не единожды, и вряд ли Лондон отличался чем-нибудь существенным в этой части от Парижа, Гонконга или Нового Орлеана. Прошин искал изюминку. Но с каждым последующим шагом понимал: изюминки не будет. Все вокруг было копией или же интерпретацией познанного; оставалось лишь сравнивать, скучая… Сыграть разве с «одноруким бандитом»? Нет, на случайный успех ему не везло никогда.

Итак, похождения отличались банальностью ужасающей. Букингемский дворец: медвежьи шапки, красные мундиры и белые ремни караульных гвардейцев; потом киношка: фильм о нелегкой жизни гангстеров «Getaway»[9]. Фильм Прошину понравился.

И последний пункт повестки: лондонский парк. Поразмыслив, он выбрал ближайший: парк Св. Джеймса.

Бесцельно пошатавшись по аллеям, уселся на влажную скамейку. С развесистых ветвей каштанов и вязов срывались тяжелые капли, гулко плюхаясь на серый брезент, закрывавший клумбы. Дорожки вокруг пустовали, лишь сутулый старик с трубкой во рту, в грязном фартуке и жокейской кепке с длинным козырьком лениво сметал в кучки поблекшие от сырости фантики, окурки и серые прошлогодние листья. Вдалеке минорно позвякивал медью гвардейский оркестр.

Он посидел, отрешенно глядя на блестевшие красной кожей мыски ботинок; машинально стер пятнышко грязи на брюках и поднялся.

«Куда дальше? — ползли мысли. — Домой? В кабак? Или по магазинам, что ли… До чего же тянется время… — Поразился: — Вот так да! Никто ведь не гнал, сам стремился сюда — да и с каким воодушевлением! — и здрасьте — разочарование… Хотя что удивительного? Разочарование — извечный спутник достигнутого, и в этом — диалектика жизни. Как и в смене целей. Цели пока есть: докторская, Австралия… А дальше и они превратятся в ничто, и снова надо будет кидаться к иным высотам, заполняя жизнь суетой восхождения к ним. Но вот вопрос: есть ли та высота, откуда хоть на секундочку можно взглянуть в вечность или где можно успокоиться, что ли… Нет, наверное, такой вершины. А если и существует, к ней надо идти всю жизнь, а значит, уже не дойти. Довольствуйся званием специалиста по высотам масштаба определенного. И так себе масштаба, конечно. Но что делать?.. А, к дьяволу…»

Еще часок он поболтался в городе, раздумывая, куда бы махнуть; выпил пива в забегаловке-автомате и вдруг понял, что хочет побыстрее вырваться из Англии. Все ему было чуждо здесь. И чистенький парк с подстриженными деревцами, и брезентовые газоны, и хрустящая папиросная бумага газет, и приземистые здания старого Лондона, и небоскребы нового…

Он хотел домой. Только домой. Там была исходная точка всего, и пусть, вернувшись туда, в угрюмую расчерченность привычных будней, надо заново искать выход и, возможно, грустить о том же Лондоне — оставаться здесь более он не желал. Новые цели и препятствия манили его, а разочарованное созерцание покоренного ввергало в тоску, и было в этой тоске что-то сродни досаде и страху, падению и безысходности, предчувствию расплаты и смерти.

Лукьянов проснулся, будто разбуженный какой-то важной мыслью, огоньком прорезавшей мглистый туман сонного забытья, и, как часто бывает при внезапном пробуждении, почувствовал себя абсолютно отдохнувшим и бодрым. Протянул руку, нашарил в темноте на тумбочке часы. Светящиеся фосфором стрелки показывали половину третьего утра. Через четыре часа начнется тяжелое утреннее расставание со сном… Он проснется за две минуты до звонка будильника — адской машины, тикающей над ухом, чтобы в намеченный срок взорваться отвратительным, визгливым скрежетом; проснется и, цепенея в блаженной дреме, не в силах нажать кнопку, будет мечтать вновь провалиться в сон, в тепло постели и не позволять себе сделать этого. А затем позавтракает: запьет чаем не лезущий в горло бутерброд и выйдет в промозглые предрассветные сумерки. Далее — переполненное метро, служебный автобус, НИИ… И самое ужасное — проснуться невыспавшимся. Тогда весь день насмарку. Да — спать! Но так не хочется уходить в этот сон — душный, насильный… А усталость прошедшего дня, осевшая в ноющих мышцах, шепчет, что просыпаться рано…