Шизофрения. Найти и потерять себя - Натан Файлер

Что это за семья без отца, приехавшая из Лондона? Вы знаете, видели, как их мать бродит по улицам и смеется непонятно чему. А в почтовом отделении она заявила, что ее выбрала Дева Мария, можете себе представить? А вы знаете, где они живут, да? Все пятеро! Можете в это поверить? И где они все спят, бедняжки! О, ну нельзя же вмешиваться в чужую жизнь, разве нет? Конечно, это их личное дело. Хотя выглядит они ужасно странно, правда? Ну я так, просто говорю, так же и есть. Думаете, это все из-за их отца?

В Арклоу все знали всё обо всех. В новой школе Кейт с сестрой сразу стали изгоями. Их прозвали «Семейкой Адамс». Кейт думает, что они выделялись отчасти и потому, что выглядели не как местные. Вспоминая то время, она нервно трогает волосы и лицо. «Мы все были маленькие и жалкие, – говорит она. – Мы выглядели младше всех, меньше всех и страннее всех. И мы, пожалуй, казались нелюдимыми».

Трижды соседские дети разбивали окна в их доме камнями.

Не найдя способа интегрироваться в сообщество, Кейт с братьями и сестрой прятались за закрытой входной дверью, наблюдая, как мать продолжает все глубже погружаться в мир собственных фантазий.

Уже через несколько недель после приезда в Арклоу Бриджит рассорилась с родственниками, обвинив их в том, что они злоумышляют против нее. Это были дяди, тети и кузены, которые могли бы, обернись все иначе, поддержать и помочь. Теперь они отвернулись от Бриджит и детей: возможно, потому, что чувствовали стыд за то, в каких обстоятельствах оказались их родные. Или, предполагает Кейт, у них хватало и собственных проблем.

Бриджит начала рисовать карты. У нее был старый атлас, и каждый день она часами сидела перед ним, рисовала на страницах, оставляла сотни зашифрованных посланий. Она постоянно слышала голоса. И постоянно им отвечала, тихонько шепча что-то про себя.

«С кем ты говоришь, мам?»

«Не твое дело! Не твое дело. Оставь меня, мне нужно работать».

Да, это была работа. Важная работа.

Склонившись над атласом и следуя указаниям голосов, Бриджит заканчивала войны. Она предотвращала глобальные конфликты. Она часто комментировала истории из газет: «Это моя работа. О, видишь, это я устроила. Все получилось!»

Слишком просто – и иногда очень соблазнительно – разделять то, что мы считаем психозом и любую рациональную мотивацию. Легко видеть в безумии только безумие, не допуская, что оно неразрывно связано с нашей сложной человеческой природой. Но это была та же женщина, что не могла пройти мимо бездомного, не предложив ему помощи. Это она заботилась о животных – оставляла во дворе еду для лисицы с детенышами, однажды даже принесла домой голубя с перебитым крылом, чтобы он не умер. И теперь Бриджит неустанно работала над тем, чтобы сделать мир лучше. Для всех. Это было ее призвание. Это заставляло ее подниматься с постели по утрам. Временами, вспоминает Кейт, она бывала испугана или встревожена тем, что слышала, но она также бывала счастлива, взбудоражена, полна чувства важности своего предназначения. Ее стремления, если не их воплощение, были исключительно благородны.

Но с другой стороны, одержимость жизненно важной работой уводила ее все дальше от понимания даже базовых потребностей собственных четверых детей. «Мы терпели лишения каждый день, условия жизни были просто ужасными. Она же находила утешение и поддержку в своих видениях и голосах».

Долгое время странное поведение Бриджит было – по крайней мере, для ее детей – небольшой, второстепенной заботой на фоне насущных проблем, связанных с нищетой. Они были отчаянно бедны и, как часто случается с людьми, едва сводящими концы с концами на пособие, тратили деньги так, что становились только беднее. Бриджит использовала деньги, отложенные на электричество, для покупки еды, а потом не могла заплатить за свет. Она продала обручальное кольцо. Она продавала все, что могла. Ей приходилось покупать дрянную еду по завышенным ценам в магазине на углу, потому что там ей давали в долг. Часто дома не было электричества и отопления. Однажды им в конце концов отключили и воду.

Вот в чем штука: такую повседневность можно с легкостью описать в паре абзацев. Но день за днем проживать подобное – это совсем другая история. Такая нищета – рисует для меня картину Кейт, речь как пулеметная очередь, не оставляет места для ответа – такая нищета порождает тупую и блеклую монотонность: каждый четверг похож на пятницу, каждый июнь похож на сентябрь. Жизнь состоит из мыслей и тревог о еде (на сколько еще хватит?), о счетах (когда нужно было заплатить?), о деньгах за аренду (хватит ли в этом месяце?). Постоянный просмотр телевизора, и споры, и беспокойный сон или тревожная бессонница. И не было никакого просвета, никакой надежды. Не было больше ничего. Не было разнообразия, перемен, семейных праздников, поездок. Дни рождения наступали и проходили незамеченными. Все вокруг было убогим, гнетущим и сложным.

В конце школьного года Бриджит продавала учебники детей, а осенью пыталась наскрести денег, чтобы снова их купить. Кейт часто прогуливала школу, чтобы не попадать в неприятности, если у нее не было нужных книг или других школьных принадлежностей, которое они никогда не могли себе позволить. Еще хуже было то, что ее младший брат пошел в школу на два года позже, чем было необходимо – Бриджит держала его дома, потому что не могла организовать его обучение. Он отправился в первый класс, только когда власти пригрозили матери наказанием. Мне приходит в голову, что они могли бы вместо этого предложить помощь.

«Люди просто оставляют тебя самого разбираться, – говорит Кейт. – Они предполагают, что если у тебя проблемы, то с ними уже разбирается кто-то другой. Так же происходит, когда ты видишь на улице человека, говорящего с самим собой. Ты просто предполагаешь, что он в порядке. Да, он странный. Ты не захочешь с ним подружиться, не захочешь поболтать с ним о погоде. Возможно, ты будешь избегать стоять с ним рядом. Но ты никогда не подумаешь: “Он говорит сам с собой, это проблема, нужно что-то сделать”. Если бы все думали так, это тоже было бы ужасно».

«Разве?» – спрашиваю я.

Кейт трясет головой: «Я не знаю. Не знаю. Некоторые люди на терапии, и их семьи делают все как надо, но симптомы все равно есть. Наверное, только семья может точно знать».

Пятнадцатилетняя Кейт отодвинула тетрадь с домашней работой и взялась за чистый лист бумаги:

«Дорогой папа…»

Но что теперь?

Если бы она описала все, что происходит: как она просыпается среди ночи, чтобы увидеть мать на другом конце темной комнаты, устремившую взгляд в стену, шепчущую без перерыва в розетку. И как днем мама ходит туда-сюда по комнатам, словно призрак, недосягаемая в своем собственном внутреннем мирке. Как она могла разразиться бранью на собственных детей, бросая ранящие обвинения, вроде того, что Кейт – проститутка, предлагающая себя учителям…

Если бы Кейт даже и написала о том, что уже не помнит, когда мама обнимала ее или говорила «Я тебя люблю». Если бы она написала отцу, что у них нет денег, что им отчаянно нужны деньги. Не мог бы он, пожалуйста, выслать им денег. Если бы она дописала это письмо, то что потом? Она понятия не имела, куда его послать. И даже если бы она нашла его адрес, то что, если бы он просто бросил письмо в мусорный ящик, покинул их снова? Разве это не было бы еще хуже?