Искусство воскрешения - Эрнан Ривера Летельер

Через час на грунтовой дороге показался огонек. Это катил на велосипеде дон Мануэль.

В руке он держал карбидную лампу.

С новой запчастью мотор завелся с первого раза. Довольные, они расселись в автомобиле. Магалена Меркадо заняла место в кабине рядом с доном Мануэлем. Христос из Эльки вскарабкался в кузов. Как только тронулись, послышалось кудахтанье. Христос из Эльки спрыгнул и прокричал дону Мануэлю, чтобы остановился. На земле они обнаружили мертвую Симфорозу, задавленную задним колесом. Никто не заметил, что курочка пристроилась спать под покрышкой. Жалобный крик прорезал ширь пампы. Пришлось отряхнуть птичий трупик, долго-долго утешать Магалену Меркадо — она качала курицу на коленях, рыдала и сморкалась, — убеждать ее — особенно настаивал дон Мануэль, которому нужно было в полночь быть на прииске, — что лучше, Магита, схоронить Симфорозу во дворике ее дома в Вошке, а не на холме, у подножия креста из шпал, — но в конце концов они выдвинулись-таки в путь. На сей раз Христос из Эльки тоже уместился в кабине и, прижимая к себе Магалену Меркадо, старался успокоить ее. До Нового года оставалось меньше часа. «Форд» фыркал и подскакивал на кочках, грозя вот-вот развалиться, а Магалена Меркадо гладила еще теплое тельце Симфорозы и словно чужим голосом сетовала, что давешний сон ее сбылся.

— Помните, Учитель?

Христос из Эльки облокотился на окошко и, глядя с трепетом на звезды, пробормотал, что знаки Господни так запросто не истолкуешь, сестра.

— Дон Анонимо пропал без вести, Симфороза погибла, а я умираю от горя, — твердила она в слезах всю дорогу до прииска.

У окраины Вошки их встречала целая толпа. Рабочие, вернувшиеся паровозом, раструбили, что благочестивая шлюха вновь едет к ним, и все приисковые холостяки как один вышли ей навстречу. До полуночи оставались считаные минуты. Вдруг толчею вокруг автомобиля разогнал Криворотый с конвоем сторожевых верхом и при карабинах. Он остановил машину и приказал лицам, находившимся в кабине, покинуть ее. Нарочитая задиристость говорила о том, что он, как и подчиненные, сильно навеселе. Целясь в вышедших, он сообщил, что по приказу господина управляющего только дон Мануэль и женщина могут войти на прииск. И Дурачок-с-Помелом, если он вдруг объявился.

— А торговцу людьми, так называемому Христу, ходу нет!

— Правильно, правильно! — взревела толпа. — Он, юбочник, только и мечтает, как бы заграбастать нашу Магиту!

— Нету ходу! Нету ходу!

Магалена Меркадо повернулась к Христу из Эльки. Ей очень жаль, Учитель, но ничего не поделаешь. Она обязана остаться в Вошке и дальше исполнять обет уличения падре. Кроме того, узнав, какие, оказывается, у него бывали видения, раздвоения и беседы с Богом и Святой Девой, она более не чувствует себя достойной сопровождать его в евангельском служении. Тем более делить с ним ложе. Да кто она такая, чтобы осмелиться даже заглянуть в глаза человеку невероятной святости?

Там, в окружении мужиков, сгоравших от нетерпения сопроводить Магиту до дому и поносивших Христа, они и простились навсегда. Садясь в кабину, Магалена Меркадо передала ему Симфорозу и попросила, раз уж он снова там окажется, предать курочку земле под крестом на холме. Ласково поцеловала его в лоб и захлопнула дверцу. Наступила полночь. В сопровождении свиты холостяков, которые чествовали ее, будто Королеву Весны, Магалена Меркадо въехала на прииск. Освещенный вспышками шутих со щебневого отвала и бумажными фонариками, поднимавшимися в воздух, сигналящий автомобиль под взрывы петард и адский вой заводской сирены, которую в честь праздника включили вместо пяти утра в двенадцать ночи, медленно катил по улицам.

— С Новым годом! — кричали все вокруг.

Не успел «Форд» скрыться за поворотом, как Криворотый с конвоем подгарцевали к Христу из Эльки. Скоро, предупредил начальник сторожевых, пока народ празднует, они отправятся в патруль по окрестностям и не желают обнаружить его. Чтобы и духу его скунсового здесь не было.

— Увижу — пристрелю, как собаку! — пригрозил он.

И они ускакали следом за автомобилем. Христос из Эльки остался один. С бумажным пакетом в одной руке и трупом курицы в другой он ошеломленно огляделся. Шкворчащие шутихи на вершине отвала напоминали огненных ангелов.

Ночь превратилась в фантасмагорию.

Чувство сирости размягчило его кости. Такую же сирость он ощутил четырнадцать лет назад памятным днем на руднике Потрерильос, прочтя телеграмму о смерти его святой матушки. Сейчас он словно лишился ее во второй раз.

Некогда Христос из Эльки, а теперь вновь Доминго Сарате Вега, одетый, как самый обычный гражданин — черный костюм, белая рубашка, фетровая шляпа, — все еще вспоминал иногда ту ночь в окрестностях Вошки. За двадцать два года проповедования по дорогам родины с ним не случалось ничего столь же таинственного. Отец Небесный свидетель. Никогда он не чувствовал себя более несчастным и одиноким, чем когда удалялся от прииска под покровом ночи. Позади оставались гул праздника, музыка, петарды и женщина его мечты, библейская блудница, облегчившая ненадолго бремя его крестного пути. Если бы она пошла с ним, он продлил бы поход не на два года, как в итоге получилось, а до последнего вздоха на земле. Однако не было на то воли Всевышнего, говорил он себе в ту ночь, широко шагая вдоль железной дороги в свете звезд и слушая скрип своих сандалий по соляной поверхности. Бог дал, Бог и взял; хвала Господу! — воскликнул он, и голос разлетелся по всей неизмеримой пампе. Он остановился послушать тишину. Тишина была чистой… глубокой… космической. «Бог — это тишина», — подумалось ему. Дух его преисполнился радости от нежданного откровения, и он бодро потрусил дальше вдоль изгиба железной дороги, не подозревая, что горести и разочарования этой ночи еще не закончились и Отец Предвечный приберег для него новое испытание. До рассвета было еще далеко. Когда впереди показался Крест Изгнанных Душ, он вдруг споткнулся обо что-то, что сначала принял за труп животного. Это было безжизненное тело дона Анонимо. Старик лежал лицом к звездам, как ветеран Тихоокеанской войны с совком и лопатой вместо оружия. Хотя окоченение исказило его черты, Христос из Эльки позвал его по имени и постарался оживить сначала человеческими средствами, а потом — плача и взывая к небесам, но напрасно. Он сел рядом с мертвецом и, грустно ковыряя в носу, свершал поминальное бдение, пока не начала заниматься заря. Потом похоронил по христианскому обряду (совком вырыл могилу поглубже, чтобы до покойного не добрались стервятники и не раскопали одичавшие псы). И отправился дальше. С бумажным пакетом под мышкой, решительным шагом вечного странника он пересек рассвет, добрался до полудня, просочился сквозь миражи, пришел к горизонту и добрел до других дней, других месяцев, других лет (с той ночи он никогда не оглядывался назад, боясь, что дьявол следует за ним по пятам в обличье курицы); он шел и проповедовал, преодолевая с верой и упорством последние годы служения, трудные годы, когда слава его начала гаснуть, словно свет лампы, а трепет, который его появление вызывало в начале крестного пути, совсем сошел на нет. У окраин деревень его уже не ждали толпы, жаждавшие благой вести, как во времена, когда даже самые уважаемые граждане — и среди них знаменитые поэты и писатели — спешили видеть его (он всегда будет помнить день, когда сама Габриэла Мистраль[33] пришла послушать его на площадь в Ла-Серене. Ее сопровождали расфуфыренные лебезящие местные шишки. Узнав ее в толпе, он принялся нараспев читать в ее честь одно стихотворение из книги «Отчаяние». Потом, как всякий начинающий поэт, сообщил, что тоже пишет, и поделился с ней строками, вдохновленными любовью к матушке. Божественная Габриэла снисходительно выслушала и под конец сказала про рифму что-то, чего он не понял. Он на всю жизнь запомнил ее строгий серый костюм, оставлявший, как и его туника, впечатление власяницы, и ауру святости, исходившую от поэтессы). К нему больше не являлись всевозможные болезные и не молили о чуде исцеления — не приводили даже детишек снять сглаз или припугнуть букой, чтобы не отказывались есть суп. Разве что какой-нибудь безнадежный тихий сифилитик или гуляка с запавшими глазами, чья хворь легко лечилась травяным чаем или горячей острой похлебкой. Апостолов стало не найти; набожные старушки уже не угощали его чаем, и лишь считаные верующие преклоняли перед ним колени и целовали руку. Люди перестали в него верить. Его не приглашали с речами в профсоюзы, общества взаимопомощи и клубы пожарных, не брали интервью на радио, а газеты не печатали снимков его бородатой физиономии. Чудной бродяжка по имени Чарли Чаплин сделался знаменитее проповедника. Сбивчивая белиберда болвана по кличке Кантинфлас[34], вовсе не смешная, привлекала больше слушателей, чем его проповеди, основанные на Священном Писании. Нищие духом предпочитали ему любого завалящего исполнителя болеро. Человеческое одерживало победу над божественным. И все же, несмотря ни на что, семя, посеянное за эти двадцать два года, дало ростки в сердцах многих из нас, тех, кто, не следуя за ним, твердо верил, что в нем Бог Сын исполнил обещание второго пришествия. Он вернулся к нам, а мы, вечно чем-то занятые, не поверили ему, высмеяли его безумный вид, заключили в сумасшедший дом за то, что он желал простить прегрешения наши, как за два тысячелетия до этого. Но с тех пор все изменилось, мир совершил кувырок, и вера в святые поступки настолько охладела, что никто уж и «Отче наш» не знает. Нас ослепили новые изобретения, заменившие божественные чудеса, — им мы дивились, перед ними простирались ниц в благоговении. Как он неоднократно пророчествовал, современные изобретения подменили Антихриста, о котором предупреждало Писание. Они застили нам разум так, что мы предпочитали сидеть и слушать дурацкие рекламные объявления по радио или плясать под похабные мотивчики граммофонных пластинок, а не внимать его живительным проповедям, предпочитали набиваться в вонючие кинозалы и глазеть, как злобные бандиты и мафиози с пугающей легкостью убивают друг дружку (почти всегда по вине блондинистой стервы с великолепными грудями), а не лицезреть его истинные чудеса исцеления и обращения. Радио, пластинки, кино стали нашими золотыми тельцами, а ведущие, певцы и актеры — нашими идолами, тотемами, божками, которым мы угодливо поклонялись и хлопались в обморок при виде их, словно при сиятельном появлении Пречистой Девы. В своей глупости мы дошли до того, что начали подражать их манере одеваться, разговаривать, оттопыривать мизинец, и за этими хлопотами погрязли в грехе, Екклезиастова «суета сует» овладела нами. Всякий норовил вести себя как «петух, который думал, что солнце по утрам встает только, чтобы его кукареканье послушать», — так говорил он в проповедях, и эти слова казались нам банальными, ибо мы позабыли, что в свое первое пришествие он также говорил притчами, простыми историями про блудных сыновей, работников виноградника, бедных вдов, понятными даже малым детям. Поэтому мы и пренебрегали им и считали за нищего — кто знает, может, и сам Бог покинул его на произвол судьбы, и он остался на Земле, будто астронавт, забытый на враждебной планете, — и в конце концов злополучный Христос, которого никто уже не слушал, был вынужден снять тунику, выбросить страннические сандалии и зажил, как любой мирянин. Одни говорили, что он пробавляется услугами, о которых дает объявления в газетах: «Помощь в сентиментальных вопросах и любых поручениях». Другие — что изготовляет гитары, по вечерам бродит из дома в дом и продает их, но покупают лишь те, кто узнает в нем легендарного Христа из Эльки. А третьи хитро замечали, что он, хоть и поселился в деревянном домишке в скромном квартале Кинта-Нормаль, отнюдь не бедствует, а зарабатывает книжками, которые начал писать еще в годы странствий. В книжках он вспоминает о годах бродячего служения — Меня не поняла и четвертая часть моих соотечественников, но однажды — и, возможно, этот день уже близок — они вспомнят и перевернут страницы, на которых описывается моя жизнь, и проповедник не останется забыт и неведом людям — и последних земных днях, проведенных в обществе двух милосердных Магдалин, которые были с ним до конца, поклонялись и служили ему — включая омовение ног, — словно самому Христу-Искупителю. И к тому же — лукаво усмехались хитрецы — делали это от всего сердца и без жеманства.