Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— Нет.

— Так слушай, что я тебе говорю, глупыш.

Он задумался, тоскуя по былому.

— Так и кажется, что вижу его, — сказал он. — Высокий, худой, борода рыжеватая, а глаза светло-голубые. На плече сумка. Мы все смотрели, как он уходит, — сперва меж домами, потом по дороге. А куда — кто знает!

Карлучо смотрел в глубину аллеи, будто видел, как Луви уходит все дальше в бесконечность.

— И больше ты его никогда не видел?

— Никогда. Может, он уже умер.

— Странное имя Луви, правда?

— Да, имя иностранное. Был он не то немец, не то итальянец, точно не знаю, только не такой итальянец, как мой отец. Вот так-то. Пришел, сделал какую-то работу по механической части, мотор какой-то починил, что-то в молотилке поправил. Все умел. А вечером в бараке для пеонов объяснял про анархизм.

— Анархизм?

— Да, читал книжку, что была у него, и объяснял.

— А что такое анархизм, Карлучо?

— Я же тебе говорил — человек я темный. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я объяснял, как Луви?

— Ну, хоть что-нибудь расскажи. Это была сказка, вроде той, что ты мне рассказывал про Карла Великого?

— Да нет, дурачок. Совсем другое.

Он потянул мате и глубоко сосредоточился.

— Сейчас я тебе задам вопрос, Начо. Слушай хорошенько.

— Слушаю.

— Кто сотворил землю, деревья, реки, тучи, солнце?

— Бог.

— Правильно. Стало быть, все это для всех, все имеют право владеть деревьями и греться на солнце. А вот скажи — должна птица просить у кого-то разрешение, чтобы летать?

— Нет.

— Может она летать туда-сюда и строить гнездо и растить деток — так ведь?

— Ясное дело.

— А когда проголодается или надо птенцов накормить, она ищет для них пропитание и несет им. Разве не так?

— Ясное дело.

— Так вот, человек, объяснял Луви, он как птица. Может свободно ходить туда-сюда. А захочет летать, может летать. Захочет строить гнездо, может его строить. Потому как стебельки и соломка для гнезда, и вода, чтобы купаться или пить, все это божье, и Бог это создал для всех людей. Понял? Если не понял, то мы не сможем продолжать.

— Понял.

— Вот и хорошо. Тогда почему же одни люди могут владеть землей, а другие должны быть батраками? Откуда они взяли свои поля? Они их создали?

Немного подумав, Начо ответил, что нет.

— Вот и хорошо, Начо. Значит, ты хочешь сказать, что они землю украли?

Начо очень удивился. Как так? И воров не посадили в тюрьму?

— Погоди, глупыш, погоди, — горько усмехнулся Карлучо. — Говорю тебе, они эту землю украли.

— Но у кого же они ее украли, Карлучо?

— Почем я знаю? У индейцев, у тех, кто прежде жил. Не знаю. Я же тебе сказал — я человек темный, но Луви все знал. Постой, давай минутку подумаем. Предположим — это только предположение, — что завтра все пеоны исчезнут. Можешь мне сказать, что тогда будет?

— Некому будет работать на земле.

— Точно. А если никто не обрабатывает землю, не будет пшеницы, а без пшеницы нет хлеба, а без хлеба людям нечего есть. И хозяевам тоже. Откуда они возьмут хлеб, можешь ты мне сказать? Теперь слушай хорошенько — сделаем еще один шаг. Предположим также, что исчезнут сапожники. Что тогда будет?

— Не станет башмаков.

— Точно… Теперь предположим, что исчезнут каменщики.

— Не станет домов.

— Правильно, Начо. Теперь я тебя спрошу, что случится, коли завтра исчезнут хозяева. Хозяева не сеют ни маис, ни пшеницу, не делают ни башмаки, ни дома, не убирают урожай. Можешь ты мне сказать, что тогда произойдет?

Начо смотрит на него с изумлением. Карлучо победоносно улыбается.

— Ну-ка, скажи, что случится, коли завтра исчезнут хозяева?

— Ничего не случится, — отвечает Начо, сам пораженный таким выводом. — Ничего не случится.

— Угадал. Теперь послушай, как нам объяснял Луви: сапожникам, чтобы делали обувку, нужна кожа, каменщикам нужен кирпич, пеонам нужны земля, семена, плуги. Верно?

— Верно.

— А кто владеет кожей, кирпичом, землей, плугами?

— Хозяева.

— Точно. Все в их руках. Потому-то мы, бедняки, стали рабами. У них есть все, а у нас нет ничего, кроме рук, чтобы работать. А теперь сделаем еще один шаг, так что слушай хорошенько.

— Слушаю, Карлучо.

— Если мы, бедняки, завладеем землей, и машинами, и кожей, и печью для обжига кирпичей, мы сможем мастерить башмаки и строить здания, сеять и жать, потому как у нас есть руки. И тогда не будет ни бедности, ни рабства. И болезней не будет. И каждый сможет ходить в школу.

Начо смотрел на него во все глаза.

Карлучо перекладывал журналы и сигареты, но думал, видимо, о своем сокровенном. Он напряженно размышлял, однако в голосе не было озлобления — голос звучал спокойно и ласково.

— Понимаешь, Начо, — продолжал он, — все очень просто. Луви по своей книжке все это объяснял и раскладывал на полу всякие вещи. Так и так: этот камушек — фабрика, это мате — машина, а эти фасолины — мы, пеоны. И говорю тебе, объяснял он нам, что тогда не будет больше ни болезней, ни чахотки, ни нищеты, ни эксплуатации. Все должны будут работать. А кто не работает, не имеет права жить. Ну я, конечно, говорю о здоровых мужчинах и женщинах. О детях, о больных и стариках речь не идет. Наоборот, говорил Луви, все, кто трудится, обязаны содержать инвалидов, детей и стариков. Так что один тачает башмаки, другой делает муку, третий печет хлеб, четвертый убирает урожай. И все, что они наготовят, хранится в большом бараке. В том бараке есть все: еда, одежда, школьные учебники. Все, чего душа пожелает. Даже игрушки и сласти для ребятишек, а это им так же нужно, как нам лошадь или сомбреро. Напротив этого барака стоит другой барак — там все это переписано, все на счету. И вот, к примеру, я прихожу и говорю, дай мне пару башмаков такого-то размера, а другой просит кило мяса, еще кто-то — унцию шоколада, а кто и куртку, потому как старая на локтях прохудилась. И каждому дают только то, в чем он нуждается.

— А если богач захочет чего-то побольше и купит себе?

— Говоришь, богач? — удивленно, но строго переспрашивает Карлучо.

— Да.

— О каком богаче ты говоришь, дурья башка? Я же тебе объяснил, что богачей больше не будет.

— Но почему не будет, Карлучо?

— Потому что денег не будет.

— А если у него они уже были раньше?

Карлучо, улыбаясь, отрицательно машет пальцем.