Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— Если они у него и есть, пусть не надеется, толку от них никакого. Зачем деньги, если все, что тебе нужно, берешь в том бараке. Деньги — это клочок бумаги. Да еще грязный, на нем полно микробов. Ты знаешь, что такое микробы?

Начо утвердительно кивает.

— Вот и хорошо. С деньгами покончено. Пусть дурак хранит их, если хочет. Никто ему не запрещает. Только они ему нигде уже не пригодятся.

— А если кто-то захочет взять в том бараке больше башмаков?

— Как это — больше башмаков? Не понимаю. Надо мне пару башмаков — иду в тот барак, и все в порядке.

— А вдруг кто-то захочет иметь три или четыре пары?

От изумления Карлучо перестает потягивать мате.

— Три или четыре пары, говоришь?

— Да, три или четыре пары башмаков.

Карлучо радостно смеется.

— Зачем же ему три или четыре пары, коли у нас всего две ноги?

А ведь верно. Начо это не пришло в голову.

— А если кто-нибудь придет и ограбит тот барак?

— Ограбит? Зачем? Он что, спятил? Если ему что-то нужно, он попросит, и ему дадут.

— Значит, тогда не будет полиции?

Карлучо с серьезным видом утвердительно кивает.

— Да, полиции не будет. Полиция — это хуже всего. Говорю по опыту.

— По опыту? Какому опыту?

Карлучо сгорбился и тихо, будто не желая об этом распространяться, будто прошлые эти дела он позабыл, повторяет:

— По опыту, и все тут, — и тем прекращает расспросы.

— А если кто-то не захочет работать?

— Пусть не работает, если не хочет. Посмотрим, что он запоет, когда проголодается.

— А если правительство не захочет?

— Правительство? Зачем оно нам, правительство? Когда я был мальчишкой и мы оказались на улице, с голоду помирали, мой старик выбился из нужды, потому что дон Панчо Сьерра взял его на бойню. Когда же я пошел батрачить, правительство тоже не понадобилось. И когда в цирке работал. И когда поступил на мясохладобойню Бериссо, единственно на что пригодилось правительство, это в забастовку наслать полицию и пытать нас.

— Пытать? Что это такое, Карлучо?

— Неважно, малыш, — нехотя ответил Карлучо, с грустью глядя на него. — Я это сказал нечаянно. Детям такое знать ни к чему. Вдобавок, сам знаешь, я человек необразованный.

Карлучо умолк, и Начо понял, что про анархизм он больше не заговорит. Тут пришел покупатель, взял сигареты и спички. Потом Карлучо уселся на свой стульчик и принялся молча посасывать мате. Начо смотрел на облако, размышлял.

— Ты видел, Карлучо? На пустыре Чиклана поставили цирк.

— Чиклана?

Да, сегодня там раздавали бесплатные билеты. Сходим с тобой?

— Не знаю, Начо. Сказать тебе честно, нынешний цирк гроша ломаного не стоит. Время большого цирка кончилось… — Держа мате в руке, он задумался, нахлынула тоска. — Много лет назад… — И, возвратясь к действительности, прибавил: — Наверно, плохонький, маленький цирк.

— Но когда ты был мальчиком, тоже были маленькие цирки. Ты сам разве не рассказывал мне про тот цирк?

— Да, конечно, — добродушно улыбнулся Карлучо. — Цирк Фернандеса… Но настоящих больших цирков, как в мое время, теперь нет. Пришел им конец… Их убил кинематограф.

— Кинематограф? Что это такое?

— Теперь называют просто «кино». Оно-то и убило цирк.

— Но почему, Карлучо?

— Э, ребенку это объяснить слишком сложно. Но поверь моему слову, пришел кинематограф — и все кончилось.

Он заваривает мате и возвращается к своим мыслям. На лице его появляется легкая усмешка с оттенком грусти.

— В восемнадцатом году появился Тони Лобанди… Он занял всю площадь Эспанья.

— Нет, лучше ты расскажи про цирк Фернандеса.

Карлучо сильно потянул мате, словно это усилие помогало ему думать.

— Начать с саранчи?.. Ну ладно… Отец обрабатывал небольшой участочек дона Панчо Сьерры. Дон Панчо был хороший человек. Он не только лечил бедняков, но еще и лекарства давал. Борода у него была седая, длинная — вот досюда. Вроде волшебника он был. Когда рождались дети, мать несла их еще до крещения к нему, и он ей говорил — мол, вот этот будет жить, а этот не будет. Было нас, детей, тринадцать, я тебе уже говорил. Так вот, дон Панчо ей напророчил, что трое не выживут, — Норма, Хуана и Фортуната.

— И они умерли? — с изумлением спросил Начо.

— Ясное дело, — спокойно ответил Карлучо. — Разве я не сказал, что он был вроде волшебника? Так что мама заранее смирилась, потому как дон Панчо ей говорил — вы, донья Фелисиана, не плачьте, смиритесь, на то воля Божья. Но мама все равно плакала и заботилась о бедняжках, а они все равно помирали. Такова жизнь, Начо.

— А теперь расскажи, почему вы ушли из тех мест.

— Старик мой был итальянцем. Тогда, в шестнадцатой году, он потерял все до последнего сентаво[128]. Сказать тебе честно, ничего нет страшнее на вид, чем туча саранчи. Все небо темнеет, а мы, ребятишки, выбегали и стучали по бидонам из-под керосина. Да где там! Саранчу ничем не проймешь. Как говорила мать, надо молиться, чтобы беда нас миновала, больше ничего не остается. Если опустится саранча на землю, всему конец. Помнится, будто во сне, было мне тогда шесть годков, стучали мы по бидонам изо всех сил. Для нас, ребятишек, то был праздник, но мама плакала, когда начала саранча садиться наземь. И в конце концов, бидоны бидонами, а ничего не помогло. Тогда старик мой закричал — хватит стучать, черт возьми, хватит, и приказал Панчито и Николасу, чтобы прекратили беготню и угомонились, посидели тихо… Старик будто рехнулся, и нам стало очень страшно — молча, как немой, сел он на вот этот маленький стульчик, он всегда сидел на нем, когда мате потягивал. Вот так и сидел под навесом и глядел, как саранча жрет все подряд. Бровью не пошевельнет, несколько дней слова не проронил. А потом вдруг говорит — уходим, старуха, в город, все кончено, грузите вещи на повозку, и мы все бегом выполнять, что приказал отец, потому как он был вроде ненормальный, хотя голоса не повышал. И когда все погрузили и были готовы, мать не захотела выходить из дома, тут старик подошел к ней и спокойно так говорит — выходи, старуха, выходи, не оглядывайся, здесь все кончено, ничего не поделаешь, мы нищие, не повезло нам, попытаем счастья в городе. Но мать от очага ни на шаг не отходит, знай плачет — тогда старик ухватил ее за руку и потащил в двуколку. А когда вышли за ограду и прикрыли калитку, старик остановился, долго так смотрел на ранчо, не говоря ни слова, но, кажется, готов был заплакать потом повернулся и сказал: «Поехали». Так мы отправились в город и свора собак бежала за нами. В ранчо нашем, поверь, и единой вошки не осталось.