Красная петля - Реджи Нейделсон

– Я тебе не враг, – произнес Толя.

Я не знал, что ответить.

– Ты нашел, что хотел? – спросил он.

– Нашел что?

– Что искал дома у Сида? Разве ты не к Сиду собирался сегодня ночью?

– Нечего там искать. Я не работаю по делу Сида. Я пытался ему помочь и опоздал. Все.

– Так для чего ты очутился на пирсе? Мне пришлось отгонять от тебя этих подонков, потому что тебе приспичило полюбоваться видом?

– Кто они такие? – спросил я.

– Они пытались достать меня через тебя.

Я потянулся к скотчу. Толя отодвинул бутылку.

– Тебе поплохеет, если еще выпьешь.

Он поднялся, прошел в ванную, вернулся с одеялом, накинул его на меня поверх своей куртки.

– Отвезу-ка я тебя домой.

Я кивнул, поднялся и тяжело опустился обратно.

– Дай мне пару минут.

– Мне нравился Сид, – проговорил Толя. – Я рассказывал тебе, мы говорили по-русски, обедали время от времени, обсуждали новости. У него был пунктик: пресса умирает, правды нет. Говорил всем, что сам ушел с работы, но его выкинули. Вышвырнули. Он скандалил. Отыскивал тех, кто искажает правду, пытался призвать их к ответу и всех достал. Кому это нужно? Сид знал, что я это понимаю. Американцы так падки на пропаганду, потому что не ожидают промывки мозгов, считают себя свободными. Я это понимаю. Пропаганда, Артем, Путин прет, как ледокол. Теперь и здесь то же самое. Телевизионщики ходят строем: так точно, сэр, государь Буш. Об этом мы и говорили. Сид рассказал, что у него есть архив, который он хочет передать мне. Ты нашел его?

– Продолжай.

– Я помогал ему, – сказал Толя. – Сид писал книгу о русском судне, севшем на мель у Ред-Хука давным-давно, в пятидесятые. Я нарыл для него кое-какие сведения. Он искал одного русского с того судна, моряка, с которым тогда познакомился. Он думал, что этот человек все еще жив. Хотелось бы, чтобы кто-то закончил его книгу. Поэтому мне нужны его папки.

– Я понимаю.

– Но не веришь мне.

– Папки Сида у меня, – сказал я.

Толя привстал в кресле.

– Да?

– Можешь взять их. Они у меня дома. Значит, тебе нужна папка о том русском судне? Больше ничего?

– Конечно, – ответил он, но я видел, что не этого он ждал. – Посидишь еще немного?

Толя говорил, поглядывая на стену. Я проследил за его взглядом. Там висела фотография его двадцатилетнего. Он был худощав, в черных кожаных штанах, волосы собраны в хвост на затылке, в руках – «Фендер Стратокастер», словно любимая девушка.

– Привет из Советского Союза, – произнес он без улыбки. – Восьмидесятые. Рок-н-ролл называли «музыкальной чумой», запрещали мне играть, и я даже маленько отдохнул не в самом приятном местечке.

Я знал о его краткой тюремной эпопее; родительские связи помогли его вытащить.

– Как-то ты спросил меня, откуда у меня такие деньги. Сейчас не спрашиваешь, но знать-то хочешь.

– Конечно.

– Я ответил тебе, но ты принял это за шутку, – усмехнулся он. – Я украл их.

– У кого же ты их украл?

Толя, налив себе еще стопку скотча, сейчас сидел за столом, вытянув ноги, отбросив рыжие штиблеты из змеиной кожи.

Он невесело усмехнулся.

– Расскажу, если хочешь.

– Валяй.

– Помнишь мою дачу? Домик моих родителей на природе? Помнишь?

Я кивнул. Я помнил этот дом с большим крыльцом, дикий сад, простирающийся до реки, свору псов, рыскающих по округе, Толиного отца, распевающего песенки из американских мюзиклов, мать снующую с подносами из дома и обратно. Помнил мозаичный столик под сенью деревьев, уставленный блюдами: язык с хреном, плов, свиные отбивные, икра. Повсюду горели свечи в стеклянных подсвечниках, мерцали светлячки. Помнил леса, серебристые буки, голоса грибников, возвращающихся с добычей. Я тогда впервые вернулся в Россию, осенью, когда чуть не женился на его кузине. Той ночью на ней была вишневая шаль.

– Хорош ностальгировать, – сказал Толя. – Тогда все было не так. Ты видел лишь фасад, декорацию, театр.

Однажды на родительской даче Толя прозрел: все ерунда, кроме денег. Озарение было громом среди ясного неба. Горбачев ушел, пришел Ельцин, московские дети на вопрос «кем хочешь стать» отвечают «проституткой или крупье», потому что лишь так можно заработать. В новых московских стеклянных отелях он видел, как фарцовщики слизывают соль с пальцев поедая дармовой арахис, ждут, когда иностранцы угостят выпивкой. Он видел рынки, где прилавки ломятся под тяжестью фруктов, мяса, масла, все теперь доступно. За деньги. Есть деньги – все деликатесы твои. Некоторые стояли в очереди у служебного входа кухни гостиницы «Националь» в надежде купить двухдневный торт.

Мафия делила сферы влияния: азербайджанцам – наркотики, грузинам – казино. Росли слухи о крестных отцах и криминальных авторитетах, о схемах быстрого обогащения. Идешь с буржуем в «Тренмос» на гамбургеры, убалтываешь его, заключаешь сделку. По телевизору – американские шоу, и все видят, что можно купить за деньги.

И вот Толя, опираясь на перила крыльца своей дачи, курил вонючую индийскую сигарету – все, что мог себе позволить, – слушал, как играет на пианино отец, и допивал остатки бренди. Родителям хватит пенсии дай бог на неделю. Почти все свои сбережения они отдали какому-то жулику, пообещавшему тысячу процентов и слинявшему из страны.

Толя никогда в жизни не задумывался о деньгах. У него всегда было все, что нужно. Мать – известная актриса, отец – артист и музыкант, друзья – ушлые ребята, знающие Москву и жизнь, умеющие обойти любые правила. И всегда находились деньги на запретную рок-н-рольную пластинку, «рок на ребрах», запись на использованной рентгеновской пленке; так или иначе, он переслушал всю хорошую музыку.

Он с друзьями с сожалением и даже с некоторым презрением взирал на простых ребят, отправлявшихся на войну в Афганистан. Они-то оставались дома, поступали в университет, слушали музыку на квартирниках, тайно хранили фотографии «битлов», вырезанные из западных газет, и гадали, кто из них Джон Леннон.

Наконец Толя устроился диджеем на одну московскую радиостанцию, вещавшую на китайском и представлявшую китайцам русский рок. Никто понятия не имел, что он лопочет, поэтому он лопотал что душе угодно. Он снискал славу фонтана информации, рок-н-рольных новостей, крамольных анекдотов.

И вот он смотрел на заросший сорняками сад, на последнюю уцелевшую псину из отцовской своры косматую дворнягу, развалившуюся на вечернем солнышке. И еще он видел, что дом дышит на ладан. Ставни покосились, петли разболтались, краска облупилась. Мать целыми днями варила вишневое варенье. Толе тридцать лет, у него жена, две дочери и ничего за душой, кроме знания пяти полезных языков и одного бесполезного, украинского. Он по-прежнему ютился в одной квартире с родителями. И был сыт по горло болтовней.