Все еще будет - Афанасия Уфимцева

Теперь она отчетливо вспомнила Гриневицкого. Ошибки быть не могло. Она хорошо помнила этот смех! Она ведь тогда обратила внимание, как неинтеллигентно смеется этот мускулистый – с каким-то утробным завыванием. Но почему, почему не вспомнила его раньше!

Теперь же главным было, чтобы он не напряг свою память в том же направлении!

Между тем Гриневицкий оживленно продолжал, изредка отрыгивая лишний воздух, проникший в пищевод при заглатывании пищи:

– Я человек состоятельный. Последний год много работы было. Устал как собака. Но и поднакопил кое-что. И вот решился отдохнуть, удалиться от дел на время. Пора здоровье поправить. Опять же семью хочу. Сын мне нужен, чтобы род не прерывался и чтобы ему семейные традиции передать. Жена, чтобы здоровая была и чтоб показать не стыдно. И чтоб другим завидно! (Криво улыбнулся, довольный неожиданной рифмой.) У меня недостатку в дамах нет. Но вчера посмотрел на тебя и что-то… зачесалось… забулькало… забурлило внутри. (Он долго думал, выбирая нужное слово.) Тебя поярче приодеть, помадку побойчее, причесочку пообъемнее, сапожки леопардовые на каблучках, пластику носа можно сделать – ты не волнуйся, я все оплачу. И будешь фифой что надо.

Быть «фифой что надо» ужасно не хотелось. Менять свой нос под вкусы Гриневицкого – тем более.

Гриневицкий внезапно замолчал. Выпустил лишний пар из ноздрей. Рукавом смахнул пот со лба, потер потные руки, наклонился к Маргарите – настолько близко, что она невольно отпрянула и была вынуждена задержать дыхание, дабы преградить путь густому перегару.

Широким жестом скинул пиджак, тряхнул накачанным плечом, словно освобождаясь от чего-то. А уже в следующую долю секунды схватил бедную Маргариту за кофту и страстным рывком притянул к себе.

– А теперь, цыпа, перейдем к стержневой части нашей культурной программы.

Не успел он договорить, как жидкотелый Фредерик (о нем в порыве чувств Гриневицкий совсем позабыл!) черной тенью метнулся вперед, оттолкнул обидчика и решительно ввинтился перед Маргаритой, гордо вскинув буйно-кудрявую голову и скрестив на груди худые интеллигентские руки. Даже весьма легкомысленно и недальновидно позволил себе скорчить презрительнейшую гримасу.

И в это заковыристое мгновение отчаянному британцу в глаза бросилась болезненная желтизна лица Гриневицкого (цирроз печени не за горами!). Оно было искажено неистовой злобой. Вот он, вот он – город Достоевского, где все душит и давит! От внезапного озарения у Фредерика что-то екнуло и затрепетало внутри, отчаянно защемило под ложечкой. Город Достоевского не в улицах и не в домах! Он в этом желтом катере, бороздящем просторы Невы, в желтом лице Гриневицкого, в его желтой злобе. В этой метастазирующей мерзости и подлости. Этот навязчивый нездоровый желтый цвет – он как раз из Достоевского. Желтушные обои и мебель у старухи-процентщицы, желтое от пьянства лицо Мармеладова, желтая, похожая на шкаф или на сундук, каморка Раскольникова, женщина-самоубийца с желтым испитым лицом и желтый перстень на руке Лужина.

Дома облагородились евроремонтом и перепланировкой, думал Фредерик. Раскольниковский «шкаф» превратился в просторную залу. Но желтая мерзость осталась, подобно клопам затаившись за шелковыми обоями класса люкс, тараканами заползая в подвалы и пропитывая асфальт. И конкретный город здесь ни при чем. Он лишь фон, ключ, код. Место повышенной концентрации ползучей желтизны.

Вот ведь в чем штука-то! Он понял, как построит свою диссертацию…

Если выживет, конечно.

Гриневицкий смерил Фредерика презрительным взглядом и со словами «Жуть как не люблю, когда за мной наблюдают в лучшие моменты жизни» схватил со стола бутылку виски и опустил ее на голову отважного британца.

Но в то же мгновение Фредерик был отомщен – вторая бутылка Jameson очутилась в руке Маргариты и опустилась на голову Гриневицкого. Удар был классическим: точным и не слишком сильным – как говорят политики, соразмерным. Бутылка не разбилась, но из открытого горлышка по волосам Гриневицкого потек драгоценный нектар. Маргарита заметила, как, падая, он не без удовольствия облизывал свои пухлые красные губы и причмокивал.

Промежуточный исход встречи был не самым печальным из возможных. Отчаянный британец был в сознании и мужественно постанывал. Стратег находился в полной отключке. Но дышал ровно и спокойно. Похоже, он спал.

Сначала наклонилась к Фредерику. Он приоткрыл ясные глаза и блаженно, но решительно улыбнулся. Как поется в патриотической британской песне, Britons never, never, never shall be slaves[23].

Выходило, что Фредерик в последний момент увернулся и бутылка прошлась по касательной. Во всяком случае, держался он не за свою дурную голову, а за невинно пострадавшее плечо.

Это обнадеживало.

Затем осторожно приблизилась к Гриневицкому. Аккуратно сняла новенький галстук и крепко связала им его руки.

Береженого Бог бережет!

Тем временем Фредерик поднялся на ноги. Оценил ущерб. Ничего страшного. Ушиб плеча, не более того. Все кости на месте. Голова тоже.

Жить можно!

О плане дальнейших действий договорились без лишних споров. Да и спорить, собственно, было не о чем. Чтобы не вступать в конфликт с рулевым (который мог быть вооружен), решили делать ставку на внезапность и быстроту. Рывком открыв дверь каюты, синхронно бросились в темную воду канала. После пережитого горячего стресса контрастные водные процедуры были очень кстати.

До ближайшего причала метров двадцать, не больше. Доплыли в два счета. И для Маргариты, с ее-то опытом, и для Фредерика, в жилах которого текла шкиперская кровь, это были сущие пустяки.

Перед тем как ринуться в чернеющую водную пучину, Фредерик на мгновение бросил прощальный взгляд на негостеприимный катер. В голову ворвалось битловское – We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine[24]. Правда, теперь старая песня наполнилась совершенно новым, неожиданным содержанием.

Поднялись по ступенькам на набережную. От изумления обомлели. Прямо перед ними – пресловутый дом 104, где когда-то жила небезызвестная старуха-процентщица, а теперь квартировал отчаянный Фредерик.

Что скажешь? Повезло.

* * *

Поднялись в квартиру. Поменяли одежду, обсохли.

План дальнейших действий был опять принят быстро и единогласно. Решили срочно уехать из Питера в Вольногоры. На время. Было ясно, что Гриневицкий скоро очухается и двинется к дому старухи-процентщицы. Возможно, не один. Не исключено, что с топором.

А вот встречаться с ним в таком контексте совершенно не хотелось.

Фредерик проводил Маргариту до гостиницы. Вернулся к себе. Надо было без промедления собрать вещи, чтобы успеть на вечерний «сапсан» до Москвы.