Возвращение - Геннадий Владимирович Ищенко

вызван такой выбор?

– Если бы я жил только своим опытом, мы с вами не ехали бы в этой машине, – ответил я. – А книги для чего? Сколько я пересмотрел газет и журналов! И потом остальные наши песни уже слышали, а необычность темы может сильно помочь.

Когда подбирали песню, Люся сказала почти то же самое.

– Это недетская песня. Помнишь, что тебе сказала Лена после пения в классе? Здесь то же самое. И напишут её, по твоим словам, в шестьдесят восьмом. Стоит ли рисковать, может, лучше взять песню из далёкого будущего?

– Хороших песен и в будущем не хватало, – возразил я. – Три четверти из них о любви. Кто нам разрешит их петь? А за некоторые можно испортишь жизнь себе и близким. Например, есть очень красивая песня о белых казаках. Называется «Конь вороной». Музыку я к ней не подбирал и не собираюсь, а так спеть могу. Над Доном снег кружится словно пух, снежинки крупные ложатся в воду. Нам надо выбирать одно из двух, жизнь или смерть, позор или свободу…

– Песня красивая, – сказала она, – и спел ты очень душевно. Но как можно петь о белых? У них же руки по локоть в крови!

– Гражданские войны всегда кровавые. И побеждают в них не те, кто прав, а правыми становятся победители. Проигравшие теряют все: имущество, Родину, многие – жизни, и в истории о них трудно найти доброе слово. В нашей много тёмных пятен, о которых большинство просто не знает! Руки в крови? А у наших? Знаешь, что творили отряды ВЧК? А в Крыму, когда его взяли? Не хочу об этом говорить. А белые… Нам ведь говорили, что они сражались за фабрики и земли.

– А разве не так?

– Кто-то сражался, но таких было мало. Те успели перевести деньги и бежать. А большинство белых дралось не за барахло, а за свой мир, который разрушали у них на глазах. Ты права, мне их жалко. Ладно, бог с ней, с историей. В той жизни я видел съёмку при исполнении «Прощания с Братском». В глазах многих пожилых людей стояли слёзы. Песня из нынешнего времени, и это должны оценить.

На трассе было мало машин, и Николай ехал на предельной скорости, обходя редкие грузовики. Я задумался и не заметил, что мы едем уже по городским улицам. Наконец машина подъехала к знакомому зданию ЦК комсомола и остановилась.

– Выходим, – сказал Валентин, открывая дверцу.

– А у вас есть пианино? – спросил я, помогая выйти Люсе.

– В отделе культуры всё есть. Идите за мной.

– Валентин Петрович! – решившись, спросил я. – Вы знаете, где живёт Машеров?

– Какой именно?

– Пётр Миронович.

– А для чего он тебе? – повернулся Валентин. – Это очень занятый человек.

– Есть мысль написать повесть о его партизанской деятельности, – не моргнув глазом, соврал я. – Не всё же писать фантастику. А он мог бы кое-что рассказать и разрешить допуск к архивам. Там и секретного уже ничего нет, а они по-прежнему закрыты.

– Я не знаю точного адреса, только дом.

– Я написал письмо. Давайте после смотра съездим к его дому и бросим в почтовый ящик? А дальше пускай он сам решает, помогать мне или нет.

– Так можно, – согласился Валентин. – Этот дом в десяти минутах езды. Если хочешь, могу передать твоё письмо через секретариат ЦК. Я бываю у них два раза в неделю.

– Нет, так не хочу. В секретариате наверняка просматривают и сортируют письма, а там есть очень личное.

– Ну как знаешь, – он подошёл к гардеробу и снял пальто. – Что стоите? Быстро раздевайтесь. У меня много и своей работы.

Мы сняли верхнюю одежду и поспешили на второй этаж, где вошли в помещение, похожее на студию записи в телецентре, только без камер.

– Подождите здесь, – сказал Валентин, – а я быстро всех соберу.

«Быстро» вылилось в минут сорок. Вот стоило так спешить? Наконец за столами собрались три парня, девушка и один пожилой мужчина.

– Вы выбрали, что будете исполнять? – спросил он. – По-прежнему «Качели»?

– Мы хотим спеть новую песню, – сказал я комиссии. – Называется «Прощание с Братском». Песня только закончена, поэтому исполнение может хромать. Но у нас ещё есть время подготовиться.

– Исполните, – сказал пожилой, – а потом решим.

– Я в таёжном смолистом краю встретил лучшую песню свою, до сих пор я тебя, мой палаточный Братск, самой первой любовью люблю…

Отзвучала песня, но все молчали.

– Странно… – сказал пожилой. – Как ты смог это почувствовать? У меня просто нет слов! Говоришь, мало тренировались?

– Вряд ли на конкурс выставят что-нибудь лучше этой песни, – сказала девушка. – Я голосую за неё.

Остальные тоже были «за», поэтому нас не задержали, и Валентин решил съездить к дому Машерова с нами.

– На всякий случай, – пояснил он, – чтобы ты случайно не влип в неприятности.

Ехали недолго. Все остались в салоне, а я направился к крайнему подъезду. Из него как раз вышла женщина.

– Извините, – обратился я к ней, – не скажете, в какой квартире живёт Машеров?

– А для чего он тебе? – спросила она. – Постой, это ты с девочкой пел «Качели»? Петя, тебя ищет этот молодой человек.

Я повернулся в ту сторону, куда она смотрела, и увидел подходившего Машерова, который был моложе, чем на запомнившихся мне фотографиях.

– Ты куда, Поля? – спросил он. – Надолго уходишь?

– Минут на двадцать, – ответила его жена. – Я тебе всё разогрела, обедай.

– Хорошо поёшь, – сказал мне Пётр Миронович, – и песни у тебя замечательные, особенно о Белоруссии. Пойдём домой, там и расскажешь, зачем я тебе нужен. Жаль, Лена в школе, ей было бы интересно с тобой познакомиться. Ты в каком классе?

Мы вошли в подъезд и поднялись на второй этаж к квартире Машеровых.

– В седьмом, – ответил я, понимая, что влип и планы нужно менять.

– Ну а она в восьмом. Заходи и раздевайся, у нас тепло. У тебя короткий разговор или длинный? Если короткий, то начинай, а с длинным придётся подождать, пока я пообедаю. Может, составишь мне компанию?

Почему-то вспомнился фильм «Чапаев», где он говорил: «Я обедаю – садись обедать». Я решился.

– Короткий у меня разговор, Пётр Миронович. И лучше нам поговорить сейчас, пока не пришла ваша жена. А есть я не хочу, спасибо.

– Ну тогда садись и излагай, – сказал он, кивнув на диван.

– Прочтите, – сказал я, протягивая ему конверт. – Я хотел бросить его в ваш почтовый ящик.

Машеров взял конверт, достал из серванта ножницы и обрезал край.

– А своими словами, значит, не хочешь? – спросил он, вытряхивая на стол письмо. – Ах да, ты же