Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

— Из-за чего вы ссорились?

— Из-за чего? Например, она задержалась на три часа и не позвонила. Или я на последние деньги купил ей кефир вместо жидкого йогурта.

— Я тоже ненавижу, когда задерживаются и не предупреждают. Но разве вы сами не могли ее набрать?

— Три года назад мобильные были не у всех. Я набирал с городского ее подругу, а та не отвечала.

— Вы помирились?

— Развелись, говорю же. Довольно давно. Но речь не об этом. Недели две назад случайно услышал песню с того альбома. Селин Дион поет ее с кем-то, забыл фамилию. Песня «Tell him». Там такие слова… Старшая подруга вроде убеждает младшую, что нужно сказать любимому, чтобы его не потерять… Не важно. Слова в песнях по большей части глупы, а когда начинаешь их пересказывать — тем более.

— По-моему, я ее знаю. Отличная песня для девочек.

— Песня как песня, — упрямо продолжал Стемнин. — Но, когда я услышал ее спустя три года, мне показалось… Июльские каштаны во дворе, ее цепочка на незастеленной кровати, запахи, флаконы и тюбики в ванной. Она сидит на краю моего стола, болтает ногами, строит рожи и громко, фальшиво поет какую-то детскую песенку, перевирая слова… Три минуты меня словно тащили с экскурсией по проклятому раю. И я верил, что жил в раю, и что все испортил, что хочу туда вернуться больше, чем жить. Не только те три минуты, пока звучала эта сволочная песня, а еще неделю после.

— Не стоит так волноваться, — сказала Варя, глядя, как Стемнин пытается согнуть чайную ложку. На них уже оглядывались.

— А ведь это неправда. Не было никакого рая! Был ежедневный унизительный ад… Непонимание… Было убийство любви всеми недозволенными способами. Вот, опять сказал чушь. Как будто бывают дозволенные способы убивать любовь… Но стоило мне услышать эту песню, и все главное, все, что как-то оправдывало принятое решение и мое одиночество, — все было разрушено и сметено музыкой. Прошлое превратилось в очищенную, сконцентрированную, невыносимо прекрасную любовь.

Она решилась поднять глаза:

— Давайте-ка немного пройдемся. Здесь душно.

Они вышли на набережную. По реке ползла километровая баржа с песком, и Варя вдруг сказала, что каждый раз, когда видит эти баржи с моста, думает, как хорошо бы спрыгнуть сверху в такую вот мягкую песчаную горку.

— Ну и вот, — горестно сказал Стемнин, провожая баржу невидящим взглядом. — Музыка — никакое не лекарство. Это какой-то неизвестный науке преобразователь боли. Я не говорю «обезболивающее», потому что мне было больно, просто не хотелось эту боль прекратить.

— Знаешь, что смешно? — Она внезапно и, похоже, незаметно для себя, перешла на «ты». — Ты сейчас целый час нападал на музыку, какое это зелье да какая неправда. Селин Дион — вообще скотина.

— Не говорил я этого.

— А между прочим, ты позвал меня, чтобы выбрать музыку для своих друзей. Как это понимать прикажешь?

Он посмотрел на девушку с упреком и одновременно с благодарностью: она поняла его лучше, чем он теперь сам себя понимал.

— У них все будет по-другому. В их музыке сохранится то, что есть на самом деле. Настоящее счастье. Им — можно.

По мосту они перебрались на другой берег. Каждый Варин шаг казался выверенным па то ли из танца, то ли из церемонии коронации. Узкие маленькие ступни в лодочках каждый раз шелково наступали на сердце Стемнина. Выговорив-выкричав давнюю горечь, он почувствовал себя выздоровевшим — стало легко, как после исчерпывающего плача.

Дорожка вела сквозь высокие шатры леса, прерывистый свет с трудом достигал отдельных листьев, оживляя их горящими зелеными лоскутками. Стемнин задавал вопрос за вопросом, Варя отвечала едва ли на половину из них. При этом чувствовалось, что ей хочется говорить и вопросы ее волнуют. Уклоняясь от ответа, она грациозно нагибалась к земле и прикасалась к какой-нибудь травинке или цветку. «Это смолевка, видишь, какие фонарики, как будто из рисовой бумаги». Ее знакомство с миром растений внушало еще большую нежность — словно она была с природой в большем родстве, чем другие люди.

— Как это получается, что москвичка и консерваторка так хорошо разбирается в травах?

— В пятом-шестом классе я мечтала стать селекционером. Выводить новые сорта цветов. Ну и бабушка… Бабушка у нас профессор по всякой зеленушке.

— Почему же пошла в скрипачки?

— Почему? Все тебе расскажи. Вот ты сам ответь: когда наш квартет должен вступать? Перед началом, в ЗАГСе, в ресторане?

Стемнин растерялся. Выходит, он совершенно не подготовился к разговору, по крайней мере, к официальной его части. Начал что-то мямлить про несколько вариантов на разные случаи.

— Эх ты, продюсер! — Она насмешливо взглянула на него. — Все с тобой ясно.

— Да и с тобой непасмурно. А кстати, что тебе ясно?

Она дотронулась до своих светлых волос, а потом провела пальцами по листьям какого-то облезлого высокого цветка. На верхушке оставался один-единственный помятый колокольчик цвета школьных чернил с густо-оранжевыми, горящими тычинками.

— Смотри, синюшка. Синюха голубая. Сентябрь, а она еще цветет. О чем только думает! Вон уже коробочек сколько, а она опять начинает заново.

— Такая, значит, у них программа. Предусмотрено оставаться молодой в любом возрасте.

— А еще первоцветы, которые из-под снега цветут. Как не боятся? Ведь и заморозки еще будут, и земля не прогрелась.

— Ну… Они как вы. Девчонки тоже вечно спешат в легкую одежду нарядиться, только пригреет. Точнее, только поманит теплом.

— Не все. Умные не спешат.

— Ты, наверное, очень умная.

— Нет, я — как подснежник… Бабушка, баба Лиза, мамина мама, говорит, что цветы и птицы попадут в царствие небесное не меняясь. Понимаешь? Они уже такие здесь, какими будут в раю. А люди изменятся все, даже те, кто попадет на небо.

— Кроме тех, кто вроде подснежников? — Стемнин решился поднять на нее глаза. Теперь, когда она впервые так разговорилась, он боялся ее спугнуть.

— А я вот тоже развожусь. Дурной пример заразителен.

Оторопев, он не мог вымолвить ни слова.

— Вообще-то, может, и не разведусь, пока не знаю. Все-таки у ребенка должен быть отец. Как ты считаешь?

Она продолжала наносить все те же шаги-стежки, но Стемнин почувствовал, что гордого холода, отделявшего от него чересчур красивую женщину, больше нет. Точно вместо тронной залы вдруг оказалась самая обычная комната в многоквартирном доме — с польской стенкой, искусственным ковром и настольными часами «Янтарь». Варя сообщила о возможном разводе, как бы определяя те трудности, с которыми предстоит столкнуться, если он захочет приблизиться к ней.

Вместе со слабым электрическим разрядом тревоги он почувствовал, что находится в полушаге от счастья. Непонятным оставалось только одно: стало ли счастье ближе?