А ты попробуй - Уильям Сатклифф

– Это международное движение.

– Не может быть! Значит сейчас, в эту самую минуту сотни женщин по всему миру занимаются Внутренней Йогой?

– Думаю, что да.

– Невероятно!

Появился Рэндж и, оттащив меня в сторону, сообщил, что познакомился со шведской командой по ручному мячу, которая проводит турне по Южной Азии и сейчас, между играми, отдыхает здесь на море, и что он договорился встретиться с ними ночью на пляже, чтобы учить их пенджаби.

– Сколько человек в команде? – спросил я.

– Хуй знает, тут их семеро. Наверно, есть еще резерв.

– Это просто поразительно. Фи, хочешь поучить ночью пенджаби? Это мой друг Рэндж. Он преподаватель.

Увидев индуса, Фи просветлела. Она выразительно улыбнулась мне в знак того, что одобряет дружбу с местными.

– Значит... вы... друг... Дэвида? – пролепетала Фи голосом ведущей “Голубого Питера”[37]пятидесятых годов.

– Ебена мать. Это такой крутой чувак! – сказал Рэндж.

– Ох, и правда, – согласилась Фи и залилась краской.

Очень странно, но вместо полуночного урока пенджаби, который свелся к изучению разных частей шведской анатомии, и то и дело прерывался диким визгом, я все это время проболтал с Фи.

Я прекрасно помнил, как возненавидел ее с первого взгляда, помнил, что она фальшивая, снобливая и вообще повернутая, но не мог не признать, что в определенных обстоятельствах Фи – вполне приятная девушка. Может, история с Каз стала тому причиной, не знаю. Ее частношкольный гонор заметно истончился, и сквозь него стало проступать печальное подавленное естество. Что-то такое есть в несчастных женщинах, что действует на меня возбуждающе.

Похоже, она остыла ко всему этому спиритическому мусору, и мы могли теперь просто сидеть вдвоем и болтать о всякой ерунде, лишь иногда отвлекаясь на Каз. Она сказала, что носит сари только потому, что в ашраме их заставили выбросить старую одежду, и она пока не собралась купить новую.

Мы проговорили час или около, изредка прислушиваясь к тому, как Рэндж перечисляет неимоверное количество пенджабских слов, означающих “сосок”, когда в разговоре стали появляться нотки флирта. Плеск волн, пальмы, лунные тени, разносящаяся по берегу отдаленная музыка, разговоры про соски – все это вместе создавало именно ту атмосферу, которая так необходима для соединения.

– Вы с Лиз долго были вместе? – спросила Фи, слегка жеманничая.

– Не очень.

– Это было... хорошо?

– Что – секс? – переспросил я, как будто обидевшись.

Она пожала плечами.

Я произвел в голове вычисления: если я скажу “нет”, она может подумать, что я плохой любовник, а если “да”, это будет выглядеть так, будто я ее посылаю подальше. И только правда спасала меня от участи самого выдающегося олуха в мире.

– Неплохо, но у меня бывало лучше, – сказал я, поражаясь своим дипломатическим талантам.

– А что... было не так?

– Ну, ты же знаешь Лиз. Она очень напориста. Ее ... – я положил руку Фи на колено, – ...трудно назвать чересчур отзывчивой. И это сказывалось в любви тоже.

– Я ее ненавижу, – сказала Фи. – Я ее ненавижу, как никого в мире.

– Мне она тоже не сильно нравится.

– Если бы... если бы я... могла...

– Что, урыть ее?

– Да. Урыть ее. – С акцентом Фи это звучало совершенно по-дурацки, и мы оба рассмеялись.

– Знаешь, что бы ее по-настоящему взбесило? – спросил я.

– Нет.

– Мы с ней друг другу никто, но она жутко ревнива, и если узнает, что я опять с кем-то, полезет от злости на стенку. Особенно, если с кем-то, кого она знает.

Фи смотрела на меня; она дважды моргнула, но не отвела взгляда. Я тоже заглянул ей в глаза и чуть заметно подмигнул.

– Ты сказал то, что я подумала? – спросила Фи, наклоняясь чуть-чуть вперед.

– Не знаю. А что ты подумала про то, что я сказал? – спросил я тоже наклоняясь к ней навстречу.

– Ты скажи, что ты сказал, а потом я скажу, то ли я подумала, что ты сказал, – сказала Фи еще сильнее наклоняясь вперед. Теперь между нашими губами оставалось не больше дюйма.

– Давай лучше ты скажешь, что ты подумала про то, что я сказал. А потом я тебе скажу, то ли я сказал, что ты подумала про то, что я сказал, – сказал я наклоняясь вперед еще на подюйма.

– Похоже, будто мы торгуемся, – сказала она, преодолевая оставшееся пространство, и располагая свои губы вплотную к моим.

Это был самый жуткий поцелуй в моей жизни. Язык словно засасывали в пылесос, пропускали через мясорубку и отжимали в центрифуге одновременно.

От тяжелой травмы меня спас Рэндж – он предложил вернуться обратно в Ашок и проверить содержимое наших минибаров. Несколько шведок закрутили носами, но трое из них затолкались с Рэнджем в рикшу, я с Фи и Каз сел в другую, и всемером мы отправились в отель.

Содержимое минибаров мы уничтожили довольно быстро, после чего Рэндж со шведками скрылся у себя в номере, а я остался с Фи и Каз.

– Ну вот, – сказал я.

– Ну вот.

Тишина.

Дискутировать было не о чем, и я стал ее целовать. Чтобы хоть немного обезопасить ротовую полость, я стал одновременно раздевать ее, что сильно напоминало процесс разматывания мумии, и это абсолютно невозможно было делать одной рукой при том, что вторая находилась внутри бюстгалтера. В конце концов я плюнул и стал бегать вокруг нее кругами с распухающей с руках кипой материи, целуя всякий раз, когда оказывался спереди. Очень увлекательное занятие, но мало подходит для любовной игры.

Наконец, мы оказались в постели в одних трусах и принялись в старой доброй манере извиваться и стонать как всегда, когда люди хотят продемонстрировать жуткое возбуждение. В конце концов, Фи застонала так, как стонут действительно возбужденные люди, и тут я забеспокоился.

– А как же Каз? – спросил я.

Она остановилась на секунду и взглянула на Каз, которая сидела в кресле прямая, как палка, не отрываясь смотрела на стену и раскачивалась быстрее, чем обычно.

– Нормально, – сказала Фи. – Она даже не смотрит.

– Значит можно ее так оставить?

– А что делать?

– Ну, не знаю. Ты будешь себя нормально чувствовать?

– Да, я к ней привыкла.

– За мной еще никто не подсматривал, знаешь.

– Можно посадить ее в ванную.

– Нет, это будет еще хуже.

– Она правда не смотрит. И вообще, это даже возбуждает.