Оцепенение - Камилла Гребе

Дайте скрещивает руки на груди и выдвигает нижнюю челюсть:

– Я не верю в эту ерунду. Все эти гражданские только протирают штаны в офисах и ищут дзен. Что они знают о работе полицейского? Еще немного – и они начнут набирать ясновидящих с хрустальными шарами да болванов-лозоходов.

Малин бросает на меня неуверенный взгляд.

– Продолжай, – прошу я.

– Судя по всему, преступник имеет криминальное прошлое. Редко кто начинает свою преступную карьеру с убийства. Наверняка он есть в полицейской базе судимых или подозреваемых. Он наверняка уже имел проблемы с законом, возможно, сидел. Исходя из этого, можно предположить, что он старше своих жертв, между тридцатью и пятьюдесятью годами.

Дайте демонстративно смотрит в окно.

– А что по поводу травм на телах жертв? Нанесенных посмертно? Что они об этом думают?

– Мы это тоже обсуждали, – кивает Малин. – Они предполагают приступ ярости или необъяснимой жестокости.

Я опираюсь локтями о стол.

– А этот гвоздь в пятке Карлгрена? Если он был забит нарочно, то это говорит о…

Малин морщится от отвращения и кладет руку на живот.

– О пытке, – заканчивает она мое предложение. – Что в свою очередь может означать два варианта развития событий. Преступник мог пытать жертв с определенной целью, например, чтобы получить какую-то информацию или послать сигнал другим людям: вот что бывает с теми, кто отважится меня обмануть.

Дайте почесывает бороду.

Я вижу, что ногти на руках тоже не стрижены.

– Мне кажется, вы все усложняете. Молодые парни. Явно преступление связано с наркотиками. Наш мальчик-зайчик с отличными оценками Карлгрен мог, например, употреблять кокаин. Все мы знаем, чем сегодня занимается золотая молодежь.

Я киваю.

В его словах есть резон.

– Завтра у нас встреча со старшей сестрой Карлгрена. Может, ей что-то известно о наркотиках.

Возникает пауза.

– Ты сказала, что пытка может быть обусловлена двумя причинами. Какая вторая? – спрашиваю я у Малин.

– Прости, думала, это само собой разумеется. Второй вариант: мы имеем дело с садистом, которому нравится причинять боль. Разумеется, одно не исключает другого.

Стало жарче.

Моя комната находится с южной стороны, и уже в семь утра здесь душно и жарко. Я просыпаюсь весь в поту.

Вылезаю из кровати и включаю мобильный. Только минутку, говорю я себе.

Просматриваю «Инстаграм». Застываю при виде фото Александры. На первом плане – огромный бокал с коктейлем. Она улыбается, закрывает один глаз и большим и указательным пальцами изображает «О».

«Снова свободна» – подписано внизу.

Пятьдесят два лайка.

Я со всей дури бью кулаком в стену.

Какого хрена свободна? Разве можно так писать? У нас же не было отношений.

Это просто невыносимо сидеть в этом сумасшедшем доме без связи с внешним миром. Ни коммент нельзя оставить, ни эсэмэс послать.

Словно меня не существует.

Делаю глубокий вдох и пытаюсь успокоиться. Проверяю сообщения.

Ничего.

Пульс становится ровнее.

Все будет хорошо, говорю я себе. Мама заберет деньги, а потом я отсижусь где-нибудь, пока Игорь не успокоится или не свалит за границу.

А Александра пусть идет к черту.

Выключаю телефон и кладу на тумбочку. Подхожу к окну и дергаю выцветшую штору за шнурок. Она взлетает вверх, я открываю окно, вдыхаю запах вереска и сосны и смотрю на море, простирающееся внизу. Островки словно парят над поверхностью воды, на фоне неба вырисовывается маяк. Где-то вдалеке слышны крики чаек и шум моторки.

Больше ничто не нарушает тишину.

Оставив окно открытым, я натягиваю джинсы и футболку и на цыпочках спускаюсь вниз по лестнице в коридор так тихо, как только могу.

Проходя мимо комнаты Юнаса, я слышу какой-то звук.

Сперва думаю, что он снова издает те странные звуки, похожие на стоны, но потом понимаю, что там внутри кто-то плачет.

Ракель.

От ее всхлипов у меня сжимается сердце. Столько горя и безнадежности слышно в этом плаче. Столько страданий в каждом всхлипе, что мне хочется вылететь из дома, схватить мотоцикл и мотать как можно дальше.

Но я остаюсь на месте. И против воли продолжаю слушать.

Слышно, как она что-то говорит или бормочет. Неразборчиво, но мне удается расслышать пару слов.

– Юнас, мой мальчик, я так по тебе скучаю.

Я сглатываю и вытираю пот со лба.

Это чересчур.

Бедняжка Ракель.

Она ведь уже давно знает, что ее сын превратился в овощ. Но при виде этого отчаяния мне становится стыдно за свое поведение. Я ни разу не подумал о том, как тяжело ей приходится.

И тут меня посещает новая мысль: что я могу сделать для нее? Не просто сидеть в комнате с Юнасом и читать эту нудную книгу, а сделать что-то реально полезное.

Что-то, что поднимет ей настроение.

Из комнаты раздается какой-то шум. Я пробираюсь к входной двери, натягиваю кеды и выхожу.

Спускаюсь вниз к воде по деревянной лестнице. Всего шестьдесят семь ступенек, но для меня этот спуск длится целую вечность.

По обе стороны скалы резко обрываются в море, но лестница кажется устойчивой. Она цепляется за гранит и плавно, как змея, спускается вниз по скалам.

Из растительности здесь только узловатые сосны, вереск и мох, растущий в расщелинах скал.

Я замедляю шаг и любуюсь пейзажем. Пинаю камушки на ступеньках и смотрю, как они летят вниз.

На первый взгляд скалы кажутся мертвыми и бесплодными, но, присмотревшись, можно обнаружить, что там кипит жизнь. Лишайники окрасили камни в разные оттенки серого и зеленого. Я пинаю их носом ботинка, и они превращаются в пыль.

Дедушка Бернт говорил, что нельзя этого делать – лишайники образовывались столетиями, а моя нога уничтожает их за минуту.