Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

бывал по делам службы в крепостях Оренбургской линии. Казаки ловили рыбу, стреляли кабанов в прибрежных камышах, объезжали коней, собирались в походы. Однако, чувствуя пристальный взгляд приезжего начальника, не думали, конечно, что для него они не просто рядовые казаки, а завтрашние герои. И не знали, что приезжий начальник — не просто господин коллежский советник, каковой чин соответствует военному званию полковника, но сам казак, только луганский. Разве что пожимали плечами да перешептывались, удивляясь, с чего это губернаторский посланец не сидит с местной властью в войсковой канцелярии, а все норовит поглядеть объезд коней, сборы, рыбный промысел, ходит по избам, смотрит, как родительницы шьют сарафаны, ткут пояса ребятишкам. И пишет что-то в синей тетрадке. А что тут писать: все это дела обыкновенные и никакого интереса в них нет.

Дома Даль листает тетради. На обложках выведено: «Урал — казч». На страницах живет странный быт, живут новые слова, казацкие имена, от которых веет заповедной стариной, — Маркиан, Елисей, Евпл, Харитина, Гликерия. А романа нет.

Лежит на ладони пушкинский перстень. Светится лучистый камень, тяжелый, теплый металл греет руку. Пять дней провел Пушкин в Оренбургском крае — и под пером его родились точные и увлекательные главы «Истории Пугачева», пленительные образы «Капитанской дочки». Даль не умеет рассказывать о событиях, придумывать судьбы своим героям. Деловито сообщает, как правят бударкой, как выкидывают ярыгу, из чего едят, во что одеваются, по каким правилам служат и какие говорят слова. Романа нет. Только звучит в памяти пушкинское напутствие: «Пишите роман». Один талисман, золотое колечко, но какая разница — Пушкин и Даль!

Оренбургская укрепленная линия изогнулась двумя верблюжьими горбами, обращенными на северо-запад. Служебные дела гонят Даля по линии. Он трясется в кибитке или покачивается верхом и думает о романе, который не получается. Он едет своей дорогой. Роман не получается, однако получается новый интересный писатель В. Даль (Казак Луганский).

Сам он об этом, конечно, не знает. Нового Даля разглядит и оценит Белинский. Он прочтет рассказы Даля об уральских казаках и российских крестьянах, об украинцах, молдаванах, болгарах, цыганах — обрадуется: как хорошо, что Казак Луганский не ищет занимательных сюжетов, которые ему не удаются, а сообщает добросовестно свои наблюдения. В рассказах Даля горбятся серые избы, скрипят пахнущие дегтем мужицкие телеги, дымятся короткие солдатские трубки; над лугами, подернутыми золотым облаком одуванчиков и куриной слепоты, плывут девичьи песни. Взгляд Даля точен и меток, ни одна подробность не ускользает от него, созданные им картины поражают достоверностью, он знает о жизни народа куда больше, чем читающая публика. Тульский мужик у Даля не похож на курского: он и держится, и одет, и говорит иначе, и верит в другие приметы. Молдаванские бояре в шапках с пивной котел по воскресеньям катаются в дрожках, а кучера носят яркие цветные шубы с кистями. Бродячий кузнец-цыган в драной рубахе, подпоясанной широким ремнем, украшенным медными бляхами и пуговицами, носит в мешке за спиною маленький молот, мехи и наковаленку. Украинские дивчины и парубки отплясывают на вечеринках под веселые звуки скрипицы и сопелки. Красавица болгарка спешит по тропе среди краснеющих виноградников и, держа в руке небольшое веретено, прядет на ходу шерсть. Белинский будет читать и похваливать Даля — Казак Луганский открывает дивные и точные частности большой народной жизни, о которой читатели так мало знают. Казак Луганский нашел свой путь в литературе.

А Даль едет по линии, дела службы его гонят, а может, не дает ему покоя таинственная сила талисмана, тепло и тяжесть пушкинского перстня — хочется писать!

Двумя желтыми верблюжьими горбами изогнулась на карте Оренбургская линия. Горбы обращены на северо-запад, а на юг и восток от линии тянется неведомо куда плоская степь, и живет в ней незнакомый народ, о котором еще никто не успел рассказать. Даль много расскажет и о том, что к северу и к западу, и о том, что к югу и к востоку, а пока едет своей дорогой, не прямой, изогнутой, но едет правильно, потому что где дорога, там и путь.

ЗДРАВСТВУЙ, МАУЛЕН!

Степь называют на востоке сухим океаном. Лежит выжженная солнцем — ни конца ни края. И над нею такое же выжженное, выцветшее небо.

Даль нарисовал шутливую картинку, послал друзьям. Лист бумаги рассек линией пополам, снизу надписал «земля», сверху — «небо». «Вот вам вид нашей природы».

В степи, как в океане, — нет дорог. Хочешь — прямо езжай, хочешь — направо, хочешь — налево. Где удача ждет, а где — беда, неведомо. Ни путей, ни распутий.

Но степной человек, казах, по приметам, ему одному заметным, находит в бескрайнем просторе свою дорогу. Не задумываясь, гонит коня все прямо, прямо, день гонит, два, неделю, и — как по струнке — точно выезжает в нужное место. А может, и нету никаких примет: просто плывет казах в степи, как птица перелетная в небе, как рыба в океане.

Казах слит с конем. Малым ребенком приученный к верховой езде, казах в седле куда уверенней, чем на своих двоих. На скачках, припав к жесткой, взбитой ветром гриве, он легко проходит версту за полторы минуты. В далеких поездках покрывает за сутки сто и полтораста верст.

Даль любит неторопливую езду. Покачиваясь в седле взад и вперед, лениво помахивая нагайкой, спутник-казах тянет долгую песню. Даль слушает. Про что песня? Про то, что вокруг. Зорким взглядом схватывает степной человек беркута, неподвижно повисшего в небе, и темную цепочку верблюдов далеко, у самого горизонта, и змею, проблеснувшую в серой траве, и черный скрюченный куст, — и все, что видит, тотчас переливает в песню. Даль видит и слышит, как рождается песня.

Даль изъездил степи вдоль и