Папаша Горемыка - Александр Дюма

Развешанные объявления пользовались небывалым успехом; все жители восточных предместий поспешили на берег Марны; лишь один человек мог вытащить счастливый билет, но каждый надеялся, что ему повезет; те же, кому не суждено было удостоиться награды, должны были довольствоваться состязаниями на шестах, гонками лодок различных типов, играми в узлы и в кадушку, танцами и прочими развлечениями, которые г-н Батифоль, прекрасно осведомленный о пристрастиях публики, не побрезговал присовокупить к главной части своей программы.

С самого утра берег являл собой необычное зрелище.

Несколько особенно настойчивых зевак, образовав кружок, разглагольствовали о предстоящих забавах; ярмарочные торговцы вбивали молотком последний гвоздь в свои недолговечные сооружения; собаки, удивленные непривычной суматохой, лаяли; дети с изумленными личиками бродили вокруг самодельных лавочек и облизывались; виноторговцы тоже не сидели без дела. Если со стороны нельзя было судить о приготовлениях к празднику, то вблизи нетрудно было оценить их размах по отвратительному запаху горелого жира, отравлявшему на пятьсот шагов кругом всегда такой чистый воздух долины.

Господин Батифоль в черном костюме с белым галстуком расхаживал взад и вперед с важным видом генерала армии; он отдавал приказы надменным и властным тоном, следя затем, как устанавливают буйки для гонок, водружают стяги и развешивают гирлянды листьев; он даже не брезгал порой приложить руку к делу, по его выражению, и помог рабочим поднять шест с призами.

Один лишь папаша Горемыка казался неуместным на фоне этой бурной деятельности и всеобщего веселья.

Сколько Юберта ни уговаривала старика, так охотно достававшего свою парадную шляпу в честь открытия сезона рыбной ловли, он никак не соглашался надеть праздничную одежду. Подобно тем легитимистам, что продолжали после восшествия короля Луи Филиппа на престол в августе 1830 года еще долго величать его господином герцогом Орлеанским, Франсуа Гишар не желал признавать происшедших в Ла-Варенне перемен; он решил отсидеться дома во время праздника, как поступают богатые вдовы из аристократических предместий во время народных гуляний.

— Чему мне радоваться? — говорил он Беляночке. — Тому, что в наших краях теперь все перевернуто вверх дном и я больше не узнаю тех мест, где прожил больше чем полвека? Или тому, что каждый день на моих глазах валят деревья, которые служили вехами для моей памяти, и расчищают тем самым место для какого-нибудь парижанина, который обидит тебя, дитя мое, завтра, если еще не сделал этого вчера? Чему мне радоваться? Быть может, тому, что буржуа заняли место, которое освободили дворяне? Тому, что, хотя теперь нет прежних привилегированных особ, остались прежние привилегии? Тому, что вместо шпаги, дававшей право относиться к беднякам со спесью, высокомерием и тщеславием, сегодня это позволяет делать монета в сто су? Помилуйте! Можешь веселиться, Беляночка, раз уж ты воткнула себе в волосы свои праздничные заколки, но у меня к этому душа не лежит.

— Нет, дедушка, я снова говорю вам: одевайтесь, так надо; у меня есть серьезные основания настаивать на этом.

— Что ж, выкладывай, в чем дело.

— Ну как же, дедушка! — отвечала Юберта, слегка покраснев. — Господин Валентин и господин Ришар вот-вот должны прийти, и…

— И ты хочешь, чтобы твой дед вырядился ради них? Я думаю, что господину Валентину нужно одно: лишь бы ты была красива, и, сдается мне, он будет доволен, ведь за то время, что ты прихорашивалась, я бы успел расставить полдюжины вентерей.

— Почему вы назвали господина Валентина, а не господина Ришара? — спросила Юберта, скручивая один из концов своего фартука.

— Эх! На это у меня свои причины, Беляночка, и я уверен, что в глубине души ты их одобряешь, хотя и не знаешь, что это за причины.

— Нельзя ли это узнать, дедушка? — спросила девушка с улыбкой.

— Дело в том, что господин Валентин, хотя его занятие совсем не напоминает наше, а сам он несколько смахивает на господина, внушает мне такое доверие, что я смогу умереть со спокойной душой, если прежде соединю ваши руки. Я выложил тебе все начистоту, Беляночка, будешь ли ты со мной такой же откровенной? Ну, скажи, по нраву ли тебе этот парень, как и мне?

— Дедушка, я не могу сказать, что господин Валентин мне не нравится.

— Это уже кое-что.

— Но если уж говорить правду, — поспешно продолжила Юберта, — так вот…

— Так что?

— Я не раз спрашивала себя, дедушка, я много раз думала, буду ли счастлива, если выйду замуж за господина Валентина, и я не знаю отчего, но эта мысль приводила меня в трепет.

— Эта мысль приводила тебя в трепет?

— Да, хотя я очень расположена к нему; когда я вижу Валентина, когда я слышу его голос, я вся расцветаю. И все же, когда он рядом, мне почему-то грустно — он такой серьезный, такой строгий!

— Скажи лучше: такой порядочный.

— К тому же, дедушка… Ох! Я могу вам в этом поклясться, господин Валентин никогда не говорил, что любит меня, и мы теряем время на бесполезные догадки.

— Да, да, ты права, не стоит попусту мечтать, но будь покойна, Беляночка, господин Валентин не постыдится, пожать мне руку, даже если она будет высовываться из рукава рабочей блузы. Что касается его друга, я не думаю, что тот станет привередничать, ведь он сам намазывает дегтем новенькие матросские блузы, чтобы все думали, будто он плавал в них по морю. Так что не волнуйся, Беляночка, и дай мне отдохнуть.

Что же представлял собой отдых Франсуа Гишара, когда солнце было на небосводе?

Рыбак с закрытыми глазами, совершенно неподвижно сидел у очага либо перед дверью; он не спал, но и не воспринимал окружающих звуков, настолько глубоко был погружен в свои мысли и сосредоточен на своих воспоминаниях.

Юберта знала по собственному опыту, что, когда ее дед предается созерцанию картин прошлого, трудно оторвать его от этого, поэтому она не стала больше настаивать на продолжении разговора и отправилась на берег посмотреть, как подходят лодки.

Бедная девушка была задумчива; слова, произнесенные стариком, прояснили ей сложившееся положение, подобно тому как порыв ветра разгоняет на небе тучи. Однако, хотя небо очистилось, стало ли оно безмятежным? Юберта не раз задавалась одним и тем же вопросом и не находила на него ответа, так же как она не могла ответить на вопрос своего деда. Она часто спрашивала себя, кого бы предпочла видеть своим мужем — Валентина или Ришара. Доводы разума заставляли ее склоняться в пользу Валентина, но любовь к развлечениям влекла ее к Ришару.

Девушка печально и безмолвно сидела на берегу примерно с полчаса, но внезапно ее лицо прояснилось и она бросилась к хижине с криком:

— Вот они! Вот они!

Папаша Горемыка стряхнул с себя оцепенение и медленно направился к реке.

В самом деле, «Чайка» в сопровождении семи-восьми лодок, собиравшихся принять участие в гонках, показалась на повороте, который делает река ниже острова Сторожей.