Русская жизнь-цитаты 14-21.09.2023 - Русская жизнь-цитаты

не было. Читать — страшно!  Вот цитата из «Египетской марки» Мандельштама: «Страх берет меня за руку и ведет… Я люблю, я уважаю страх. Чуть не сказал: «с ним мне не страшно!»... Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать, и посылает нам сны с беспричинно низкими потолками».  А ведь прежде мы не догадывались, что у Мандельштама страх был так тесно связан с его творчеством. И тень этого страха легла и на нас, читателей советского времени. Но, правду сказать, наше чтение тоже было творчеством своего рода.  Первое Евангелие, которое я купила в подарок моей подруге году в 60-м, было приобретено у таможенника, который конфисковал эти издания в Аэропорту, когда их пытались ввести в нашу слабо евангелизированную страну иностранные миссионеры. Евангелие было новенькое, изданное на русском языке бельгийским издательством «Жизнь с Богом», стоило 25 рублей. Моя университетская стипендия составляла 35 рублей. Это для размерности суммы — Евангелие было дорогой книгой…  Пути моего чтения прихотливы, на них печать случайности, но случайности эти все-таки я выбирала сама. Отношения с писателями складывались по законам любовного романа: первое прикосновение, жар и пыл, потом либо охлаждение, либо пожизненная любовная связь, со взлетами и падениями. Классе в пятом-шестом, уже после поэтической прививки, полученной от Пастернака, произошел роман с О’Генри. Тронул меня лаконизм рассказов и элегантность финала... И вовсе не Чехов. Нисколько не Чехов! А потом начинался Толстой. «Хаджи Мурат». На всю жизнь. Но нисколько не Достоевский... Продолжается Пастернак, появляется Мандельштам.  В год окончания школы — 1960-й — меняется ландшафт, у меня появляется новая подруга, Наталья Горбаневская. Настоящий живой поэт. В те времена Наташа издавала свои стихи сама. Поэт Николай Глазков еще в 40-вых годах запустил термин «самсебяиздат», но к тому времени мы уже знали, что это называется «самиздат» — Наташа делала маленькие сборники, печатала их на папиросной бумаге, поэтому, наверное, ей удавалось печатать по семь экземпляров. Все эти книжечки я передала лет пятнадцать тому назад в архив «Мемориала» — они ездят по всему миру с выставками, посвященными тому времени.  Таким образом, первый настоящий, «живой» самиздат, с которым я встретилась, — стихи Натальи Горбаневской.  Благодаря Наташе я очень рано познакомилась с питерской поэзией начала 60-х годов. В те годы еще было неизвестно, какой из четверых молодых питерских поэтов совершит своего рода поэтическую революцию: Рейн, Найман, Бобышев или Бродский. Первой это поняла Анна Андреевна Ахматова. Хотя, надо сказать, что и остальные трое обладают большими дарованиями. Но масштаб!  Вот стихотворение раннего Бродского, написанное уже в 1969-м году. Я не могу отказать себе в удовольствии напомнить его, тем более что сегодня, когда я пишу этот текст, на дворе как раз второе января, вторник…  Так долго вместе прожили, что вновь  второе января пришлось на вторник...  Прошло около шестидесяти лет с тех пор, как я начинала свое опасное чтение, и я могу с уверенностью сказать, что, с шестидесятых годов начиная, была выстроена целая индустрия подпольного чтения. Существовали три принципиально разных источника:  1. Дореволюционные и довоенные книги, которые оказались под запретом. Это главным образом «религиозка» — Шестов, Розанов, Бердяев, Флоренский, Владимир Соловьев. Русский литературный авангард начала века пришел позднее.  2. Написанные в России, не изданные официально или уничтоженные после издания, изготовленные одним из домашних способов — фотокопированием, перепечаткой на машинке, в редких (и более поздних) случаях ксерокопированием. Начиная от Василия Гроссмана до Солженицына, Шаламова, Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам, Венечки Ерофеева.  3. Привезенные или присланные из-за границы издания на русском языке. Кроме уже упомянутого издательства «Жизнь с Богом», к нам попадали через приезжих иностранцев и дипломатов книги на русском языке, изданные в ИМКА-пресс, РСХД, наконец, издательство Ардис. Это был первый «тамиздат».  Для меня лично самиздат начинался как поэтический. Кроме перепечатанных на машинке стихотворений Цветаевой, Гумилева, Ахматовой и Мандельштама, существовали и поэтические самиздатские журналы — «Синтаксис», собранный Александром Гинзбургом, несколько ленинградских поэтических журналов. Но главное, что необходимо понять — самиздат был чрезвычайно разнообразен, и он не исчерпывался поэзией. Кроме поэтического и уже упомянутого религиозного, существовал самый опасный вид самиздата, политический. Он был ошеломляющий по воздействию: это в первую очередь Орвелл с его «Скотской фермой» и романом «1984 год», и некоторое количество чисто политических исследований, не поднимающихся на такой высокий художественный уровень — «Технология власти» Авторханова, «Большой террор» Конквеста, «Новый класс» Джиласа…  Мы читали днями и ночами, читали годами, и росли вместе с чтением. Репрессии за изготовление самиздата ужесточались, редко какое регулярное издание выдерживало больше трех номеров, редакторов, составителей и машинисток ловили и сажали. В 1965-м году прошел процесс над Синявским и Даниэлем, опубликовавшими свои книги за рубежом, и после этого процесса посажены были десятки людей. Кстати, посадили и Александра Гинзбурга, составившего «Белую книгу», посвященную именно этому процессу над двумя писателями. Несколько позже, в 1968-м году, стали выпускать «Хронику текущих событий», два десятка смельчаков собирали по все стране материалы о репрессиях, о тех политических процессах, которые шли в те годы. Это издание поставило рекорд долгожительства. Это был подвиг Наташи Горбаневской.  Вернусь к моему личному чтению. 1965 год стал для меня годом, когда я открыла сразу двух великих русских писателей, которые стоят как пограничные столбы русской литературы — Платонов и Набоков.  Так случилось, что их книги почти одновременно попали ко мне в руки. Надо сказать, это было очень тяжелое испытание. Две такие, не хочу сказать — взаимоуничтожающие, но во многом очень противоположные, вскипающие друг от друга стихии. Платонова тогда напечатали — первое посмертное издание. С Набоковым было интереснее: один студент, с другого факультета, канадец русского происхождения, дал прочитать «Приглашение на казнь»... Все перевернулось. Это было абсолютным потрясением. Последние страницы романа содержали такой художественный прорыв, на который никакая философия не была способна. Я поняла, что есть другая русская литература, помимо русской классической и русской советской, в которой я заметила тогда одного Платонова... А дальше маршрут мой прорисовывался следующим образом: поскольку меня интересовала в мои университетские годы не только философия и биология, но и мануфактура, с которой было точно так же плохо, как и с книгами, я пришла как-то в корпус «Л» высотного здания на Воробьевых горах купить у знакомой фарцовщицы какую-то тряпку. Пришла — полно барахла выложено на кровати, а в кресле лежит книжка. Называется «Дар», и автор ее уже известный мне Набоков. Глаз мой загорелся таким пламенем, что она как опытный продавец сказала, что книга не продается. Это было сильное заявление, но