Ветер богов - Богдан Сушинский

— Вы мужественная женщина, — не удержался он.

Террористка иронично ухмыльнулась и, немного помолчав, вполголоса процедила:

— Таких женщин не расстреливают, господин подполковник. Таких женщин ни в одной контрразведке мира не расстреливают.

— Мне импонирует ваша уверенность. Но хотелось бы знать, чем она подкреплена.

— Неужели непонятно?

— Не пытайтесь убедить меня, что только верой в свою неотразимость.

— Такие понятия, как «роль», «легенда», для вас, надеюсь, не новинка? — мрачно процедила Лукина, и подполковник уловил, что ей очень не хотелось упоминать о них. Не хотелось именно потому, что нельзя было выходить из роли, из легенды.

— Мне уже многое в этом мире не в новость, госпожа Лукина. Время от времени сие навевает грустные мысли.

В тот день Гитлера одолевало одно из тех фатальных предчувствий, которые появляются в сознании вершителей судеб человеческих как великое космическое прозрение. Пусть даже несколько запоздалое.

После завтрака, который фюрер предпочел провести в полном одиночестве, он поднялся в большой зал, долго созерцал один из старинных, времен раннего правления династии Габсбургов, гобеленов, на котором изображалась сцена королевской охоты, потом в течение получаса стоял у окна, из которого открывался чудесный вид на едва освещаемую утренним солнцем голубовато-зеленую вершину горы Унтерсберг…

В «Бергхофе» войны не было. Во всяком случае, здесь ничего не свидетельствовало о ней. Не слышно было гула бомбардировщиков, молчало радио, не чадили руины, утренние газеты тоже еще не доставили. Но если бы их и доставили, фюрер не притронулся бы к ним.

Все равно того, что знал он, газеты знать не могли. Поскольку не способны предчувствовать. «ЭТО произойдет сегодня», — упорно твердил ему некий внутренний голос. — Они придут из-за Ла-Манша, и тогда все, что ты так долго и с таким упорством создавал, — разрушится. Армия не выдержит сражения на два огромных фронта — на востоке и на западе. В штабах воцарится хаос и паника, и нет силы, которая остановила бы это разложение. Если на востоке солдаты сражаются против коммунистических варваров, стремящихся поработить всю Европу, то на западе они столкнутся с англичанами. И их трудно будет убедить, что эти варвары вторглись из-за Английского канала, чтобы поработить германский народ.

Еще труднее окажется представлять их недочеловеками и арие-ненавистниками. Англичане станут разрушать твою, уставшую от войны, обескровленную армию не только снарядами. Куда страшнее будет воздействовать их джентльменское отношение к пленным, выдержанное в духе Женевской конвенции. Твои “гансы” и “швабы” сами побегут к ним с поднятыми руками, не дожидаясь окончательного разгрома. Побегут, побегут, — упредил всякое возражение самому себе. Теперь многие побегут. Рим признает только всемогущих цезарей. Рыдающие на руинах представляются ему презренными».

— Адольф, появился фельдмаршал Роммель, — вдруг услышал он у себя за спиной неуверенный, срывающийся голос Евы. Фюрер знал эти ее маленькие бергхофские хитрости. Побаиваясь нарушать его одиночество, некоторые из адъютантов спрашивали

Еву, как она считает, стоит ли докладывать фюреру о том или ином событии. И бывало, что Ева пользовалась этим, чтобы и самой пробиться к своему фюреру через возведенную им стену отчуждения и одиночества. — Что мы скажем ему?

«Что мы скажем ему? — резануло слух Гитлера. — Она продолжает вести себя так, будто мы все еще находимся в постели. И после этого еще смеет упрекать меня, что не желаю вводить ее в высший свет Берлина».

— С какой стати он здесь?

— Кажется, ты вызывал его.

— Я спрашиваю, почему он здесь, а не там, на побережье, которое ему приказано защищать?! — вдруг сорвался фюрер, зная, что его слышит не только Ева. За дверью наверняка стоит личный адъютант Шауб, а возможно, и Борман, всегда исподтишка покровительствовавший Роммелю.

— Это несправедливо, мой фюрер, — ласково упрекнула Ева, переходя в то же время на официальную форму обращения. — Вы сами приказали срочно вызвать его на совещание.

С таким сугубо женским упрямством ему осмеливалась возражать только Ева. И это всегда неприятно поражало Бормана, считавшего, что фюрер может переставать быть фюрером только наедине с ним. Во всех остальных случаях он обязан оставаться недосягаемым. Борман, как никто другой, упорно и целенаправленно лепил из него образ вождя-гения, зная, что чем величественнее фигура повелителя, тем надежнее будет чувствовать себя у ее подножия он сам.

— Это верно, вызывал, — нелогичность признания ничуть не смутила Гитлера. В общении с Евой он мог позволить себе такое. Иное дело, что сама связь с этой женщиной в последнее время казалась ему крайне нелогичной. С их отношениями нужно было что-то решать. Идея возводить бывшую ассистентку своего личного фотографа в ранг жены казалась ему абсурдной, а мысль о разрыве с женщиной, которую, несмотря ни на что, любил, по-прежнему оставалась невыносимой. — Я вызывал его, но все же он обязан быть там, на французском побережье.

Еву это странное объяснение не ошарашило. За годы знакомства с Верховным судьей нации[26]ей приходилось выслушивать и не такие суждения. Это великое счастье нации, считала Браун, что она не имеет права знать, каким бывает кумир, когда ему не приходится играть ни перед своими отражениями в комнате зеркал в «Бергхофе», ни перед ликующей толпой очередного сборища бессловесных почитателей — верноподанных на одном из стадионов Берлина или Мюнхена.

— Я сообщу обоим фельдмаршалам — Рундштедту и Роммелю, — что через двадцать минут вы примете их в своем рабочем кабинете. — Произнося это, Ева инстинктивно приблизилась к Адольфу почти вплотную, и лишь бесчувственный взгляд застывших, словно два комка вчерашнего студня, глаз заставил ее придержать потянувшуюся к его щеке руку.

Когда этот человек — при упоминании о котором половина мира трепещет от страха, а половина от негодования — далеко от нее и Ева узнает о его решениях и его жизни из сообщений газет и радио, она всегда тайно гордится им. Когда же он рядом — так же искренне и так же беззаветно жалеет его. И тоже тайно.

— Я приму их через сорок пять минут, — несколько высокомерно утвердился в своем окончательном решении фюрер Великогерманского рейха.

Ева повинно склонила голову и снисходительно улыбнулась. Конечно же, все должно происходить так, как решит сам фюрер. Кто осмелится усомниться в этом?

Адольф не заметил, как взгляд его оказался увлеченным походкой женщины — плавными движениями ее луноподобных бедер, грациозностью по-девичьи сохранившегося стана… Он вдруг почувствовал величайшее облегчение от уверенности, что эта женщина все еще принадлежит именно ему. Что только он сумел завоевать право безраздельно владеть этим «белокурым баварским чудовищем».