Королева под снегом - Франсуа Плас

– Это называется гербовая символика!

– Называй как хочешь, речь не об этом.

Фергюс отыскал потерянную нить своей мысли, оборванную замечанием Элиота, и снова перешел в наступление:

– Во всяком случае, согласись, там всегда есть слоган…

– Девиз! – буркнул Элиот.

– Ладно, девиз, слоган, какая разница? Один хрен! Это марка. Ты думаешь, у них больше чести, больше достоинства, больше чего хочешь, только потому что это написано золотыми буквами на их шляпке? Ты забыл, что они такие же, как мы с тобой, в плане разводов и семейного грязного белья? Но, если на этикетке написано «био», мы обязаны верить!

В глубине души по этому пункту Элиот согласился с Фергюсом, но всё же ему претила мысль делать деньги на образе почившей в бозе королевы.

– Всё равно не сработает, – сказал он, пожав плечами.

– Спорим?

Фергюс передвинул рамку и включил механизм фигурки.

– Пятьдесят пенсов за селфи с королевой, пятьдесят пенсов! Детям бесплатно.

Это, наверно, и был гениальный ход, потому что большинство детей не могли пройти мимо, не показав на фигурку пальцем. После четырех-пяти неудачных попыток он нашел правильное место, и люди уходили в восторге, глядя на свой автопортрет с королевой на фоне заснеженного дворца.

Многие шли своей дорогой, возмущаясь:

– Какой стыд!

– Делать деньги на нашей скорби!

– Гнусность!

Но находились и такие, что слушались советов Фергюса и вставали в рамку. Они не улыбались, делали подходящее к случаю лицо, почти испуганное. Каждый держал в вытянутой руке свой телефон, а у кого-то уже были палки, придуманные для нарциссического упражнения типа «Хей-хо, я здесь, и вот тому доказательство».

22 ноября 1963 года великий фотограф Ричард Аведон вышел на Таймс-сквер и фотографировал прохожих на улице. Они позировали перед аппаратом, держа перед собой первую полосу «Нью-Йорк Таймс» с огромным заголовком: «President Shot Dead»[21]. Они не знали – а может быть, и сознавали, – что воплощают для потомства шок и скорбь от убийства президента Кеннеди.

Теперь всё было иначе: люди платили пятьдесят пенсов за смехотворную памятку со штампованной копией королевы.

Наступила другая эпоха.

Элиот невольно включился в игру. Пока Фергюс занимался коммерческой частью их маленького предприятия, исподволь зазывая публику, он обеспечивал техническую сторону. Регулярно поправлял фоновую картинку, убирая складки на дворце, следил, чтобы ничто не бликовало, при необходимости просил людей сделать второй снимок, помогал им расположить королеву и правильно встать в кадре. Всё это со временем наложило на их затею профессиональный лоск и придало некий законный статус их лавочке, представлявшей собой нечто среднее между ярмарочным балаганом и похоронным бюро. Однако порой между двумя снимками Элиот качал головой, когда в мысли закрадывалось сомнение, всегда одно и то же: «Что ты делаешь, Элиот? Что бы подумала Сэм?»

И он принимался мечтать, как она появится перед ним, красивая, серьезная и загадочная, точь-в-точь портрет Гогена. Единственным селфи, которое он хотел, были их лица, прижавшиеся друг к другу, и неважно, какой будет фон.

За неполных полдня мальчики собрали не меньше семидесяти фунтов. К их стенду даже образовалась маленькая очередь, люди держали наивные речи невпопад. Это была пауза в тягостном ходе церемоний, и замечания были полны sweet and sour[22] британским юмором.

– Во всяком случае, она ушла достойно, голова была на месте, – высказался один из последних фотографирующихся.

– Оно и лучше, когда носишь корону, – ответил ему Фергюс, опуская в карман мелочь.

Элиот вернулся домой затемно, порядком уставший. У выхода из метро он купил новые батарейки для фигурки и поставил ее на обычное место.

Вскоре пришла Джун.

– Как ты, детка?

– Всё путем, мам. Мы с Фергюсом ходили смотреть на кортеж королевы. Впечатляет.

– Да, – вздохнула Джун. – Скорей бы всё это кончилось. Было три угрозы теракта только за сегодняшний день. Начальство рвет и мечет. Ты ел?

– Я могу по-быстрому сварить нам макароны, если хочешь.

– Отлично. Я пока прилягу. Ты ангел!

В своем доме в Уайтчепеле Мэдди Ирлингтон вспоминала последние дни. Как трое молодых людей орали под ее окном, как потом пришел этот занятный мальчуган, один из троицы, который уверял, что знает малышку Саманту. Она хорошо представляла себе их вместе, сама толком не зная почему. Может быть, неловкость, неуклюжесть в поведении их роднила.

В последнем письме Саманта сообщила ей, что едет повидать младшего братишку в Амстердам.

Мэдди нравилась беспорядочность их переписки.

Она уселась за стол, планируя описать Саманте церемонию похорон королевы, которую смотрела по телевизору, и присоединить к своим впечатлениям охапку воспоминаний, восходящих к ее первым костюмам. Рассказать о занятном мальчугане всегда успеется.

Сэм прочла Тео две сказки перед сном. Он снова и снова требовал возвращаться к отрывкам, которые любил перечитывать с ней. Сидя по-турецки на одеяле, она крепко прижимала братика к животу.

Он повис у нее на шее, когда она гасила свет. Она вдохнула запах его шампуня и, помедлив две-три секунды, прошептала, зажмурившись:

– Я буду по тебе скучать, братишка.

Ей не хотелось покидать Амстердам. Она будет так далеко от Элиота в Йоханнесбурге!

Сэм вышла к Нильсу и Карин, которые смотрели на плазменном экране лондонские церемонии. Сэм невольно всматривалась в планы толпы в поисках мальчика в серой парке…

Карин отрезала ей кусок пирога с лососем.

– Сэм, завтра мы ведем малышей в парк. Хочешь с нами? Одна мама не может пойти, а Тео, думаю, будет очень рад.

– А ты? – спросила Сэм. – Тебе это будет приятно?

Карин подняла брови, не зная, как понимать этот вопрос. Потом она широко улыбнулась Сэм, кивнула, подтверждая, и откусила большой кусок пирога.

– Я и мечтать не могла о таком славном братишке, – сказала Сэм.

– Ему очень повезло иметь такую старшую сестру, Сэм, он тебя обожает. Только и слышно – Сэм то, Сэм сё, с утра до вечера!

– Ты хоть не ревнуешь? – вдруг встревожился Нильс, отрываясь от экрана.

Карин повернулась к Сэм, смешно наморщив нос, и Сэм расхохоталась.

Уже четыре дня гроб с королевой принимал в Вестминстер-холле поток прощающихся под нескончаемое шарканье шагов, и некое нетерпение начало охватывать страну. Люди приезжали, как правило, семьями, из самых отдаленных уголков Британских островов. Вечерами рестораны и бары были переполнены, достаточно было пройти поблизости, чтобы услышать доносящиеся оттуда шотландские и ирландские песни, распеваемые во всё горло. Никто уже не думал о королеве как таковой, ни как о человеке, ни как о символе, ни даже как об абстракции, – она окончательно превратилась в икону и стала неким катализатором, позволяющим черпать воспоминания из полноводной реки ностальгии.