Стеклянные тела - Эрик Аксл Сунд

Как ласкать того, кто нравится тебе?

Так же, как тех, кто не имел для тебя значения?

Потом его тело напряглось. Через несколько секунд она тоже перестала двигаться.

Становилось холодно.

Он не знал, что делать. Он не мог дать Ванье то, что ей нужно, и сам не способен был взять то, что она могла ему дать.

– Мы ведь встречались раньше, – сказал он и поцеловал ее в шею.

– Вряд ли, – улыбнулась Ванья. – Когда бы это могло быть?

Симон посмотрел на нее.

– Может, в прошлой жизни… – Он потянулся за бутылкой.

Поднялся. Ее руки соскользнули с него, он сделал большой глоток вина.

«I’ve got nothing, nothing to wait for. Nothing to wait for[17]».

Стоял туман; она незаметно исчезла. Может, он ей надоел; если она захочет снова встретиться с ним, у нее есть номер его телефона.

Эйстейн нашел его на берегу и сообщил, что так основательно вздрючил этого чёртова Оскара, что с ними больше никто не хочет знаться. Пора убираться домой, в Стокгольм. Автомобиль припаркован поодаль, у разворотной площадки.

Машину вел Эйстейн – он был накачан героином так же, как по дороге из Стокгольма сюда, и тогда он тоже сидел за рулем. Но Симону было плохо.

Все, как всегда, пошло к чёрту.

«You die young. You die when you’re young[18]».

Все всегда идет к чёрту, если человек на это решился.

Вот об этом и поет Голод.

Утро Хуртиг начал с основательного душа, после которого спустился к завтраку.

Остальные спали, и он был в столовой один. Хуртиг положил на тарелку бекон, яйца, сосиски и немного овощей. Как обычно в гостинице, он взял многовато и знал, что съест лишь половину. С тарелкой в одной руке и кружкой кофе в другой он вышел на застекленную веранду.

Первые лучи солнца окрасили горизонт оранжевым, а газон перед окнами был белым от выпавшего ночью инея. Хуртигу показалось, что где-то воют полицейские сирены.

Прежде чем сесть, он сходил за утренними газетами. Нераскрытое убийство Фабиана Модина до сих пор маячило на первых полосах; Хуртиг подумал про Олунда, посмотрел на часы и констатировал, что звонить еще слишком рано.

Погрузившись в чтение статьи о положении в Сирии, он не заметил, как на опушке леса появилась тощая фигурка и через сад двинулась к веранде. Хуртиг думал – скольким мирным жителям надо погибнуть в кровавой гражданской войне, прежде чем ООН вмешается. Он понимал, что все, как всегда, упирается в конфликт интересов, разыгравшийся между сверхдержавами. Деньги против жизней, подумал он, и тут Ванья вынырнула у него за спиной и спросила, можно ли ей присесть.

Хуртиг дернулся и едва не перевернул полупустую кружку с кофе, но успел подхватить ее.

Он подвинул Ванье стул, и она села.

Волосы девочки были влажными, тушь потекла, и Хуртиг предположил, что она умылась морской водой, прежде чем вернуться в гостиницу.

– Не на такси? – наугад спросил он.

Не отвечая на вопрос, Ванья посмотрела на Хуртига пустым взглядом и сказала:

– Вы были на концерте в «Третьем пути». Я вас видела. Вы шастали там, заговаривали с людьми, и все знали, что вы легавый, хоть вы и говорили, что вы с какой-то студии, которая записывает диски.

Вот и конец лицедейству, подумал Хуртиг. Если все видели его насквозь, то нельзя верить ничему, что он там услышал. Кто врал ему, а кто нет?

Он вспомнил наркушу, на которого напал в туалете. Да, именно это он и сделал – напал, но тому нарку он сказал, что он полицейский, а не директор студии звукозаписи.

– Почему вы не остановили меня, когда увидели, что я режу себе грудь? – спросила вдруг Ванья, обвиняюще глядя на него.

Хуртиг вдруг вспомнил девочку, которую видел перед уходом. Он ее не узнал. И ничего не мог сказать в объяснение.

– Я резала себя, а вы видели – и прошли мимо. Вам самому от себя не противно?

На этот вопрос у Хуртига не было внятного ответа, и все, что он мог предложить, – это тысяча извинений и столько же отговорок и оправданий. Не мог же он сказать, что был на работе и у него имелись задачи поважнее, чем хлопотать над юнцами, которые сожгли себе легкие, потому что подошли слишком близко к огню.

Хуртиг не мог сказать, что это дело Эдит и Пола – заботиться о том, чтобы она была цела и невредима.

И уж определенно он не мог сказать, что это дело Хольгера. Хуртиг подозревал, что девочка не знает, кто ее биологический отец.

– Я слышала, вы выспрашивали насчет Голода, – сказала Ванья, когда Хуртиг не смог объясниться. – Зачем? Что вам от него надо?

Ответить на этот вопрос было проще. Хуртигу проще было не давать объяснений, связанных с изощренной моральной дилеммой.

– Потому что я или мы – полицейские хотим добраться до того, кто под именем Голода распространяет кассеты. Ты сказала, что это один человек?

– Да. Он единственный понимает, каково мне, и я люблю его за это. Почему вы хотите до него добраться? Он просто создает прекрасную музыку, и все.

Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассказал все, что ему известно о Голоде и кассетах.

И словно чтобы загладить вину оттого, что не вмешался, увидев, как Ванья ранит себя, Хуртиг изложил ей все подробности.

Наплевал на служебную тайну и параграфы. Он хотел, чтобы девочка, которая режет себя, поняла, что может случиться, если она продолжит в том же духе.

Что она может кончить, как Мария. Или как тот мальчик из Кунгсгордена. Что она следом за теми братьями-близнецами отравит себя газом. Что ее жизнь может оказаться такой же короткой, как у девочек из Вермлада и Моргунговы.

Короче мгновения эволюционного ока, и погаснет она в мгновение ока, в недоброе мгновение.

Он смотрел на Ванью, сидевшую перед ним с расплывшейся под глазами тушью.

На девочку с исполосованной грудью.

На дочь с влажными волосами.

И в первый раз за свою сорокавосьмилетнюю жизнь он рассказал о сестре.

Рассказал о Лине.

Йенс сидит на пне в лесу недалеко от дома в Квиккъёкке.

Полчаса назад он впервые увидел отца плачущим. Молчаливый лесоруб, который вырос на берегу озера Миртекъяуре, плакал в уверенности, что его никто не видит. Одна комната и кухня, которые делили пятеро братьев и сестер, – слишком малое пространство, чтобы распускать нюни.