Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев

Вернувшись в лагерь, я не застал в нем многих из моих ближайших друзей, чьи «сердца бились с моим заодно». Сергей Иванович Крестьянинов находился в лагере Гроссау, Василий Иванович Шмутин, мой близкий друг и земляк из-под Красного Холма, все еще работал в крестьянском хозяйстве в недальней деревне; Николай Александрович Матавкин, получив из России порядочно денег, вышел в колонию. Разъехались с разными партиями на работы и многие другие зерновики. В лагере остался мой добрый милый друг Григорий Федорович Водянюк и некоторые другие зерновики: Герр Гот — Игнатий Нуянзин, оренбургский казак Александр Пичугов, светлоусый чубатый кубанский казак Семен Давыдов и кое-кто еще.

За время моего отсутствия сменился менажмайстер. Вместо страдающего одышкой тучного герра Франца Мандля им стал еще не старый и не тучный герр Планер, имеющий в нижней части городка небольшую мелочную лавку. Он при первой возможности принял меня обратно на кухню поваром. Было непонятно, почему он при его вполне здоровой внешности был не на фронте, когда такой же ополченец, примерно его лет, упоминавшийся мною выше герр Кайзер был давно в действующей армии.

Вероятно, боясь, чтобы и его не послали туда же и чтобы его не убили на фронте русские, Планер никогда не ругал Россию и русских и не старался казаться большим патриотом. И все-таки он недолго пробыл в этой должности. Вместо него на кухне появился вернувшийся с фронта по ранению худощавый унтер-офицер, или по-австрийски цугсфюрер, по фамилии Петермихель. Он с ненавистью отзывался о войне и о правителях Австрии и Германии.

Однажды, придя на кухню выпивши, он заявил, что на фронте давно происходит братание русских солдат с немцами и австрийцами и что он тоже хочет брататься с нами. Мы сделали складчину и пригласили его. Он стал пить с нами на брудершафт и, когда очередь дошла до казака Саши Пичугова, стал особенно крепко целоваться и обниматься с ним, говоря:

— Вот бы ваш царь Николаус да наш новый кайзер Карл увидели, как русский казак и австрийский унтер-офицер целуются и обнимаются, у них бы селезенки лопнули.

— У нас же нет теперь царя, — заметил кто-то из нас.

— Правильно, нету, ваши его сбросили, но и наш Карл недолго продержится, мы тоже его сбросим, — пообещал Петермихель.

— А пока что вот ему! — сказал повар Гриша Клочков и плеснул на висевший на стене портрет-плакат Франца Иосифа ковшик суррогатного чая.

Все это происходило открыто, в присутствии двух других австрийских солдат. Так надоела им война. Нам это было ясно. Но не ясно было, что происходит в России. Дошли слухи об июльской демонстрации, слухи о советах рабочих и солдатских депутатов, слухи о введении в армии смертной казни, много разных слухов, и все они были тревожные, так как происходящие, по слухам, события в России не обещали ей скорой победы над немцами. Добиться этой победы над врагом Временному правительству мешают большевики, они хотят поражения своего правительства, которое пришло к власти в результате почти бескровной революции. Непонятно.

И вдруг в начале ноября новое ошеломляющее известие из России — Временное правительство свергнуто. Власть взяли большевики. Керенский, глава Временного правительства, бежал из Петрограда и собирает силы, чтобы ударить по большевикам, во главе которых стоят Ленин и Троцкий. Их портреты оба рядом были помещены в австрийской газете «Арбайтерцайтунг». Стали печатать о стычках большевиков с войсками Временного правительства. В каком-то журнале я увидел картинку: броневик, а поперек его капота мертвый солдат. Внизу подпись: «Убитый большевик». Потом в газетах замелькали заметки под названием «Хаос в России». Вот так бескровная революция!

В лагере распространялась газета на русском языке с названием «Неделя», писавшая о германских и австрийских победах. Большевики изображались узурпаторами. И вдруг та же газета стала хвалить большевиков за то, что они с первых шагов завоевания власти настойчиво добиваются мира. Запомнилась такая картинка в газете. Сугробы снега. Вдали виден Дворец мира. Ленин с лопатой в руках расчищает к Дворцу дорожку. Подпись: «Ленин хочет мира». Другая картинка. Обширное поле. Вдали видны селенья. По полю идет человек с демоническим лицом. В его руке дымный факел. Дым над полем черной тучей. По дыму слово «Война». И подпись: «Троцкий хочет войны». Обе картинки относились к переговорам в городе Брест-Литовске о заключении мира, которые предательски сорвал Троцкий, и мир, очень тяжелый для России, был заключен уже после удаления Троцкого от переговоров.

В моей личной жизни за это время произошло следующее. Меня попросили быть закупщиком для лагерной «кантины», а попросту маленькой кооперативной лавочки, организованной заключенными. В ней продавались ненормированные продукты и товары, которые можно было купить в городских магазинах, трактирах и у населения. Ассортимент был весьма скуден: вино, ром, сливовица, яблоки, какая-нибудь приправа к супу, курительная бумага, спички, какое-то эрзац-мыло, конверты и открытки. Вот, пожалуй, и все.

До меня эту должность исполнял бывший эстрадный артист поляк Закржевский. Но он, кажется, ушел с партией на работы или был переведен в Гроссау.

Я и мой помощник, то ли учитель, то ли дьячок из Волынской губернии по фамилии Савчук, получили у коменданта пропуска в городок и каждый день после завтрака брали по простому мешку и большую бутыль, обходили городок и покупали, что удавалось, затем с мешками на плечах возвращались в лагерь. Когда не удавалось ничего купить, возвращались с пустыми мешками, но не с пустой бутылью. Вина в городке было в изобилии в трактире у бывшего менажмайстера Франца Мандля. У него мы всегда и покупали.

Второе событие. Мне вместе с двумя товарищами — Федором Фроловым, зерновиком из Черниговской губернии, и Андреем Дроздовским, учителем с Волыни, дали «сепаратку», то есть отдельную комнатку в бараке, разделенном на клетушки для семейных; но семейных было мало, и нас пустили туда как общественников. Во всех «сепаратках» были чугунные печечки, на которых можно было варить суп, угля для нее каждый день понемножку выдавали, и вот мы перешли на сухой паек. Мы по очереди дежурили по своей комнатке. Это значит, что один из нас мыл пол, получал на всех положенные продукты и готовил еду и чай. Это было удобно.

Нашел я и «слово привета, что мне так нужно». Мне приглянулась молоденькая крестьянская девушка, тоже с Волыни, Маруся Матвеюк. Я не то чтобы в нее влюбился, а просто мне нравилось в свободное время заходить в женский барак и, присаживаясь возле Маруси, смотреть на ее чернобровое личико, говорить с ней и с ее землячкой, солдаткой Феклой, про всякую всячину и слушать Марусю, как она что-нибудь рассказывала на своем каком-то немножко особом русском языке. И когда я видел Марусю прогуливающейся возле барака со своим молодым черноусым земляком Пильгуем, я немножко ревновал, хотя всегда видел ее приветную улыбку, когда приходил в женский барак.

После Октябрьской революции в России в концлагере началась усиленная пропаганда среди заключенных поляков и украинцев за вступление первых в польские легионы, вторых в «сичевые стрельцы» — якобы для освобождения русской Польши и Украины от российского гнета. Поляки хмурились и не хотели слышать ни о каких легионах. Лишь двое-трое из них изъявили согласие, и их куда-то увезли. Недели через три один из них явился в новенькой военной форме, в фуражке-конфедератке с четырехугольным верхом и стал манить в легион своих земляков. Земляки, простые люди, ругали его «пся крев», «австрийско быдло» и посылали «к дьяблу». Легионер убрался из лагеря.