Книга осенних демонов - Ярослав Гжендович

пошел в другой магазин и на большой хромированной стойке выбрал темно-синий шелковый галстук, на котором золотой и красной нитью были вышиты маленькие зверушки — слоны, антилопы, жирафы, путешествующие друг за другом бесконечным караваном.

Выбрал, потому что у него был зоомагазин и такой галстук казался ему подходящим или ассоциировался с Ноевым ковчегом.

Я пригласил его в гостиную и подождал, пока он сядет. Пациент положил на стол короткую черную трубку и прямоугольную коробочку с табаком.

— Вы разрешите мне курить?

Я разрешил и принес из кухни медную пепельницу, на которой не было хамелеона. У него тряслись руки.

— Знаете, это так, — произнес он, — немного с моей стороны неловко. Я хотел бы вас попросить, чтобы мы поговорили за бокалом… как мужчины. Как друзья. С другой стороны, это ваша работа, а я вторгаюсь к вам с нею домой. Ситуация неловкая, и я не хочу вас обидеть. Представим, что я отдаю долг, ведь я не заплатил за назначенный на сегодня визит. — Он положил на стол конверт. — Пожалуйста, не возражайте. Я должен быть решительным.

Я перестал протестовать. Я опасался того, насколько он мог быть решительным. Вспомнил про Содом и Гоморру. Или филистимлян.

Потом он принес из прихожей фирменный пакет и вынул из него граненую бутылку виски, оплетенную сеткой из золотой проволоки.

— У вас есть какие-нибудь бокалы?

Бокалы у меня были.

— Откуда вы узнали, где я живу? — Что за глупый вопрос. Ведь он знал все.

— Вы же дали мне визитку. Во время первой встречи.

Да-да.

Его виски был мягкий и бархатный, с торфяным шотландским ароматом. Прекрасный. Он любил такой, или напиток стал таким, когда он его купил.

Он набил трубку и с достоинством закурил ее.

Я положил руки на стол. Потом поднял ладони, и на столе остались влажные следы.

Я не имел понятия, с чего начать.

— Как прошла ваша неделя?

Он сделал глоток виски и, глядя куда-то в пространство, постучал по табаку в трубке.

— Я чувствую себя все хуже, — произнес он. — Что-то не так. Моя неделя? Я сделал обследования, которые назначил ваш коллега. Сделал частным образом, потому что не хотел ждать. Оказалось, я здоров, во всяком случае физически. У меня нет рака мозга, эпилепсии и ничего подобного. Но я чувствую себя ужасно. Сны вижу кошмарные. Но самое главное, мне всех жалко. Немцы называют это мировой скорбью. У меня душа болит за весь мир. Все мне кажется каким-то ужасным и грустным. Мне жалко каждого встреченного человека, каждую упавшую с ветки птицу. Я не знаю почему. И более того, я чувствую себя за это каким-то образом ответственным. Я хожу по улицам, и мне хочется плакать над каждым несчастливым человеком и над каждым раздавленным на дороге ежом. Это глупо, да?

А хотелось бы спросить: «Зачем ты создал этот мир таким безжалостным? Зачем все это зло?» Но психотерапевт не для того существует, чтобы кричать на пациента. Весь мир полон людей, находящих огромное удовольствие в осуждении ближних. Мы любим осуждать, проклинать и выносить приговор. Мы обожаем находить виновных. В каждом вопросе. Мы умеем посадить человека в тюрьму за то, что протекал тормозной шланг или морось замерзла. Если произошел несчастный случай и погибли люди, то должен быть виновный. Лопнул трос? Значит, тот, кто последним держал его в руках, — убийца, такой же, как грабитель, который ради ста злотых перерезает кому-то горло. Ребенок попал под трактор, значит, виновата мать, которая пошла в туалет. Мы любим осуждать, потому что в тот момент на секунду сами становимся невинны и благородны. Мы в праведном гневе закатываем глаза и упиваемся своей невинностью. Мы бы никогда так не поступили. Мы бы проверили тормоза. Мы бы не пошли в туалет. Не впали бы в гнев. А если бы кто-либо из нас создавал мир, то он был бы счастливым местом, в котором ни одна птичка не упала бы с дерева.

Потому должно быть какое-то прибежище — место, где сидит человек, который никого не осуждает. Психотерапевт.

Мы не выносим приговор. Мы не тычем укоризненно пальцем. Не назначаем меру наказания. Самое большее, что мы можем, это не оказать помощь.

А я обязался.

Передо мной сидел Тот, кто знал ответы на все возможные произнесенные и непроизнесенные вопросы. Знал, что будет после смерти и для чего живет человек. Зачем существует зло, и в чем смысл жизни. Все. Он был причиной, началом и концом.

Только ничего не помнил.

— А эти ваши сны — вы какой-нибудь помните?

— Они пустые.

— Пустые?

— Да. Мне снилась пустота. Небытие, или не знаю, что это было. Оно не было даже черным, было белым, как туман или как белый шум. Было везде и всегда. Тянулось от минус до плюс бесконечности, и там не было ничего. Ничего, только я. Один в бесконечной мертвой пустоте. Я мог чувствовать, смотреть, думать, но нечего было чувствовать, не на что смотреть и не о чем думать. Не было ничего. Только я. Я был один. Один в небытии. Я мог только знать и быть.

Это еще хуже, чем мир. Небытие ужасно. Это мне тогда пришло в голову. Глупо. Он глотнул виски и посмотрел на свою трубку.

— Знаете что, доктор, в этом небытии, или что это было, не было ни одного фрейдовского символа. Оставим эти мои сны. Они глупые. Это только сны. Сны человека, который впадает в безумие.

— Вы считаете, то, что вас так мучает, вся эта несправедливость, за которую вы чувствуете себя ответственным, не имеет никакого смысла?

— Наоборот. Я думаю, что это нас формирует. Мы свободны и можем все. Временами это приводит к несчастью. То, что у нас есть какой-то выбор и мы не знаем, что будет потом, делает наш опыт неповторимым. У нас в распоряжении такой небольшой отрезок времени, но из-за того, что мы не знаем, что было до этого, и что будет потом, и что вообще существует какое-то «потом», делает его сопоставимым с бесконечностью. Во всяком случае по нашему опыту. Потенциально он начинается и заканчивается небытием. Поэтому наше незнание делает нас в определенном смысле сопоставимыми с богами. Это опыт, который в некоторой степени делает нас интересными и достойными уважения в глазах каждого, даже бессмертных существ. Ваше здоровье, доктор!

— Значит, по вашему мнению, мы существуем для того, чтобы учиться?

— Нет, мы существуем, чтобы появляться. Люди появляются как самообучающиеся программы. Tabula rasa, оснащенная разными генетическими потенциалами, забрасывается в генератор судьбы, называемый миром,