Соблазнитель - Ирина Муравьева

«Да тихо же! Тихо! – сказал Бородин, обращаясь не к солнцу, а к окнам, горящим напротив. – Пока что пришел идиот с костылем. Пришел и ушел. Все очень логично: моя ученица. Комар не подточит… И все. Это нужно забыть. Вернуться домой. Елене сказать, что одумался. Точка».

Ему вдруг до тошноты захотелось смеяться, но он сдержался.

«Ни денег, ни даже приличной работы. Один только секс да любовь, да и те…»

Он обхватил себя крест-накрест голыми и сильными руками. Прикосновение горячих рук к собственной коже вдруг возбудило его, как будто бы Вера прижалась к нему и тут же отпрянула.

«Я завтра поеду к Елене на дачу и все ей скажу. И так будет лучше для всех».

Торопливая мысль, что если сейчас вернуться обратно домой, запереть нагатинскую квартиру на ключ или – что еще лучше – сдать ее каким-нибудь жильцам, то, что бы ни наговорил мужик с костылем – никто разбираться не станет, – торопливая эта мысль, прихрамывая, пробежала по его голове и спряталась под мокрыми волосами.

Был вечер, двадцатое августа.

Вскоре после похорон ведьмы Курочкиной Иван Ипполитович был приглашен в Швейцарию на симпозиум, посвященный вопросам пересадки человеческого мозга и его отдельных частей. Душевное состояние знаменитого врача и ученого Ивана Аксакова оставляло желать лучшего. Прощание с умершей и начавшийся после этого запой у священнослужителя отца Никодима не только произвели самое тягостное впечатление на сдержанного профессора, но и разворошили его сознание до такой степени, что Иван Ипполитович казался самому себе большой деревенской периной, которую грубо вспороли ножом и пух полетел по округе. Ни одно представление о жизни больше не выдерживало испытания вопросами, никогда прежде не приходившими в голову. «Откуда я знаю?» и «Так ли все это?» – спрашивал себя Иван Ипполитович и терялся в догадках. Все, что касается нейрофизиологии и вообще медицины, стало вызывать у профессора постоянное сомнение, и если бы не подвернувшееся приглашение на швейцарский симпозиум, Иван Ипполитович сделал бы все возможное, чтобы устроить себе академический отпуск и, может быть, даже махнуть на Тибет, где, как говорят, просветляют сознание. Та соломинка, за которую он пытался недавно ухватиться, а именно Лара Поспелова, теперь только мучила, вдруг появляясь в особенно грустных его сновиденьях. Профессор Аксаков с каким-то почти мистическим ужасом вспоминал бесовское свое желание скорейшей погибели мужу ее, и сам себя не узнавал, и терялся.

«Как же я мог? – расширяя глаза, спрашивал он себя. – Да это ведь словно не я даже был! Конечно, не я. А кто же? Вот кто?»

Восемнадцатого августа, перед самым отлетом в выскобленный до последней прожилочки на асфальте и вымытый щетками Цюрих, профессор Аксаков зашел в подъезд бывшего своего дома неподалеку от метро «Спортивная», чтобы попрощаться с матерью перед отлетом за границу. В полутьме парадного его едва не сбила с ног влетевшая следом за ним дочка Лары. Она была маленькой, сильно взъерошенной, напрягшейся и золотистой, поскольку затылок ее золотили пружинки повсюду торчащих волос, таких твердых, что напоминали корону. Лицо маленькой этой девочки-подростка было искажено столь сильным отчаянием, что Иван Ипполитович чуть было не схватился за сердце, которое всю его прошлую жизнь работало с точностью лучших швейцарских часов и подобных часам механизмов.

– А! Вы? – простонала она. – Но я тороплюсь, дядя Ваня!

– Куда ты? Поедем на лифте! – сказал он испуганно.

– Каком еще лифте? Мне нужно худеть! – вскричала она и взлетела по лестнице, в секунду осилив пролет и исчезнув.

Тяжело, как старик, ступая, Иван Ипполитович не стал дожидаться лифта и пошел следом за ней, желая хоть как-то помочь тем несчастьям, которые, как облака грозовые, стояли над дочерью Лары Поспеловой. За дверью их квартиры была сначала тишина, потом звук раздался, такой чистый, звонкий, как будто разбился китайский сервиз. И вновь все затихло. Иван Ипполитович потоптался еще немного и отправился туда, где нетерпеливая мать его, знаменитый педиатр, уже накрывала на стол.

– Ты видишься, мамочка, с Линой Борисовной?

– Ах, вижусь! – ответила мать. – Очень вижусь! Они и на дачу-то больше не ездят! Сидят здесь с Ларисой и обе дрожат! Их эта девчонка в могилу сведет!

– Ну что здесь такого? – вздохнул ее сын. – Проблемы взросления. Все их проходят.

– Нет, так, как она, дорогой мой, не все! Она – вся в отца в своего, в Переслени. И склонности к самоубийству такие же.

Иван Ипполитович вздрогнул всем телом.

– С чего ты взяла?

– С чего я взяла? Глаз – алмаз! – ответила мать, покрасневши от гордости. – Ты тему моей диссертации помнишь? «Агрессия и суицид у подростков».

Иван Ипполитович отодвинул от себя тарелку и сказал, что торопится. Вызвав для виду лифт и расцеловавшись с энергичной женщиной, сорок четыре года назад родившей его, – крутолобого, мокрого, покрытого еле заметным пушком, – он снова припал всей щекой своей к двери соседской квартиры. Теперь он явственно слышал, что у Поспеловых разговаривают на повышенных тонах и, кажется, кто-то рыдает. Не выдержав, он позвонил. Долго не открывали, но потом зашаркали узловатые ноги Лины Борисовны, и голос ее хрипловато спросил:

– Кто там?

– Это я, тетя Лина. Простите. Вот побеспокоил…

– Нельзя, нет нас дома.

Открыла, однако.

Он быстро взглянул во глубину комнаты, увидел, что девочка лежит на диване, плотно завернувшись в простыню. Рядом с диваном стояла на коленях Лариса Генриховна и все пыталась дотронуться до девочки, погладить ее, но девочка дергалась, отодвигалась.

– Что? Плачет? – спросил осторожно Аксаков у бабушки Лины Борисовны.

– Ой, Ваня! – словно она только что узнала его, воскликнула Лина Борисовна. – Так ты же ведь доктор! Ты знаешь, что тут у нас было? – она затравленно оглянулась на диван и понизила голос: – Вбежала. Как дикая кошка. И в ванную сразу. Мы тут же за ней: «Веруся! Веруся!» Она ни гу-гу. Тогда я кричу: «Мы дверь поломаем!» А Лара рыдает. Она, Ваня, только и может рыдать. Потом слышим звон. Там ведь много стеклянного. Для мыла подставочки… Ваза с цветочками. Красивый вообще интерьер… – Глаза у Лины Борисовны приняли безумное выражение. – И вдруг дверь открылась. Мы смотрим: стоит. Вся белая, Ваня. Белее салфетки. И спрятала руки за спину. Вот так. – Лина Борисовна выгнулась и показала, как именно прятала руки Вера Переслени. – И что-то закапало. На пол. Кап-кап. И смотрим мы: кровь! Перерезала вены!

Иван Ипполитович схватил Лину Борисовну за плечи и затряс:

– Чего же вы ждете?

Она вывернулась, сухонькое лицо ее приняло пепельный оттенок.

– А ты чего хочешь? Чтоб «Скорую» вызвать? В психушку везти? Да хватит! Уж были у нас и психушки, и «Скорые», и всякие были! Наследство-то, Ваня, уж очень удачное! Отец-то у нас дерь-мо-тург!