Соблазнитель - Ирина Муравьева

Они продолжали стоять, слегка раскачиваясь под силой незатихающего рыдания, как будто два дерева соединились под силою ветра, и чем теснее она прижималась к нему, чем крепче они обнимали друг друга, тем острее разливалась по всему существу Ивана Ипполитовича и жалость, и страх за нее, как будто он был виноват перед нею. Он не произнес ни слова не только потому, что всякие слова были напрасны, но и потому, что любое, самое любящее слово разрушило бы единство, в котором им было обоим тепло и свободно.

Он просто любил ее, а эта ревность, горчайшая, темная, с кровью и слизью, куда-то пропала. Он освободился.

Они не услышали звонка в дверь и оторвались друг от друга только тогда, когда Переслени закашлял на кухне.

– Ну вот, я приехал, – сказал Переслени.

Иван Ипполитович оглянулся и словно бы даже его не узнал. Ничего плохого не было в этом невысоком, широкоплечем человеке с ясными и встревоженными глазами и небольшой бородкой, в которой сквозила слегка седина. У этого человека было такое же право любить Ларису, как и у профессора Аксакова, а то, что Лариса его предпочла, на то была воля их общей судьбы.

Встретившись глазами с вошедшим, Иван Ипполитович живо представил себе, как совсем недавно он вынашивал планы умертвить его, потому что существование ничем не провинившегося перед ним Марка Переслени казалось ему несовместимым с его собственным существованием.

Итак, он летел в облаках, облака его укрывали собою, своею слегка равнодушной, но светлой основой, они поглощали и стыд, и грехи, и мысли дурные, и грязные речи забившихся в эту железную птичку, такую неловкую и своевольную, на крылышке, еле заметном, которой синело «Swiss Air».

Полет был недолгим. От жизни до смерти еще меньше времени, если подумать.

Ночью с двадцатого на двадцать первое августа Бородин не мог спать. Мысли его были, как ни странно, далеки не только от Веры, но даже от дочки, с которой он должен был свидеться утром. Заснул он на самое короткое время еще вечером и во сне увидел себя стариком. Старик был коричнево-смуглым и голым, стоял в очень теплой реке, наклонившись и словно пытаясь в ней что-то поймать. На берегу его ждала женщина, еле различимая в темноте. Сначала он сразу подумал: «Елена!» Но понял, что это была не она. У старика сильно болели ноги, теплая вода помогала ему, но женщина торопилась и объясняла, что не может больше ждать и он должен выйти скорее на берег. Тогда Бородин догадался во сне, что женщина эта и есть его смерть. Коричнево-смуглый и голый старик, которым он стал, опустился на корточки и медленно, тихо пополз к ней по дну, довольный, что долго ползти не придется и сил ему хватит.

От страха Бородин проснулся. На поверхности сознания дрожало изображение ползущего навстречу смерти старика, но реальность уже проступала из-под корки кошмара, как из-подо льда, разогретого солнцем, синеет вода. Он понял, что это был сон, вытер пот.

А ночь между тем навалилась на город. Погасли последние огни, и вдруг по всему небу побежали зарницы, эти фальшивые предвестники грозы, которая где-то идет, далеко, и где-то, за сто километров отсюда, грохочет и гром, рассыпаются молнии, а люди укрылись в дома и притихли. Зарницы, изо всех сил освещающие августовское небо своим жутковатым белесым огнем, показались Бородину отражением тех мыслей, которые так напугали его. Никогда прежде он не думал о смерти, потому что ему едва исполнилось тридцать лет и он не собирался умирать.

Андрей Андреич встал, плотно прижал руки к туловищу и, закрыв глаза, напрягшись и сильно побледнев от этого, сделал глубокий вдох, а после, сжав челюсть и словно слегка улыбаясь при этом, начал медленно и осторожно выталкивать воздух, до отказа забивший легкие. Спокойные до безучастности йоги так дышат всегда, оттого им не страшно. Круглое материнское зеркало отразило голого человека с нелепой гримасою рта и ноздрями, раздутыми, словно от сильного гнева.

Он плюнул на йогов и сел на кровать.

«А я написал ведь о смерти в романе! И, кажется, я хорошо написал. Особенно то, как он похолодел. Сначала холодным стал лоб, потом руки. Тепло уходило не сразу и медлило. Потом вдруг ушло за секунду».

Он вспомнил, что кто-то ему рассказал, как это бывает, и он очень ловко и очень уместно все вставил в роман.

«А может, и там пустота? – Голое тело Бородина покрылось холодным потом. – Я просто подслушивал, подсматривал за людьми, запоминал, потом изобрел прием, перепутал времена, наплевал на географию, на хронологию, на все наплевал и писал с такой легкостью только потому, что все эти три месяца она лежала на моей кровати и мы спали с ней. И сил было столько, что некуда было девать… А если всю эту любовь я просто придумал себе, то я и писать не смогу… Я думал, что кровью пишу, а писал, наверное, спермой».

И он засмеялся тем смехом, которого часто боялись Елена и теща. Смех этот всегда был внезапным и громким, всегда беспричинным и вдруг обрывался, как будто кончался в груди кислород.

В десять часов утра позвонила секретарша из журнала, в котором роман Бородина ждал своего приговора.

– Вас просят заехать сейчас, – испуганно сказала секретарша. – И лично.

– Так что? Не берет? – спросил он.

– Откуда я знаю? Нам разве докладывают?

Минут сорок он прождал в приемной главного редактора. Секретарша испуганно тюкала на компьютере и старалась сделать вид, что Бородина не замечает. Потом зазвонил телефон, и секретарша сказала:

– Сейчас. Я уже запускаю.

Бородин понял, что речь идет о нем, и усмехнулся: «Как в космос лечу: «запускают»!

В просторном кабинете начальницы пахло хорошими духами. Сама она стояла у окна спиной к Бородину во всем тускло-черном, и только ботинки спортивного вида блестели своей позолотой.

«Подагра, – подумал он мрачно. – Ей лет-то немало…»

– Садитесь, прошу вас, – сказала начальница мягко, но так, что ему захотелось уйти.

Он сел. Она обернулась. Лицо ее, скорее всего, очень миловидное в молодости, с маленьким лисьим подбородком и немного удлиненным носом, было без очков, и поэтому Бородин увидел, как прыгают под накрашенными ресницами ее расширенные яростью зрачки.

– Вы что написали, позвольте узнать? – спросила она еще мягче.

– Роман.

– Вот это роман? – Она подскочила к письменному столу и немного задрожавшими руками с очень белыми и отечными пальцами, на одном из которых было кольцо, занимавшее целую фалангу, схватила роман, весь исчерканный красным. – Вот эту пародию, карикатуру, безграмотный бред вы зовете романом? А школу вы кончили?

– Школу? Да, кончил.

– А я говорю вам, что нет! Вы не кончили! Вы всю свою жизнь пролежали, наверное, в какой-нибудь самой клинической смерти!

– Вы, может быть, в «коме» хотели сказать? – спросил Бородин. – Ведь в клинической смерти особенно долго-то не пролежишь…